Я — ты. Мужчина и женщина. Или женщина и мужчина. Может быть, одно и то же, две половинки человека и целое животное.
Я приподнимаю твою левую руку и сую лицо тебе под мышку. Ты, с накрашенными губами и непокорным водопадом рыжих волос, ты еще жив, от тебя пахнет потом, я как можно глубже вдыхаю запах капелек, выделяемых твоей кожей. Трупы не потеют. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не вгрызться в эту кожу, зубы лязгают в воздухе. Мне хочется, чтобы твоя подмышка засосала меня — так же, как мои ноздри вбирают в себя твой запах. Или — проглоти меня ртом, как я однажды проглотила тебя, когда мы пили чай с моим семейством. Мы с тобой старались прикоснуться друг к другу ногами под столом, мне хотелось сказать тебе самые пылкие слова, но из-за окружающих я молчала. А потом придумала: представь себе, что чай — это Йо, сказала я себе и отхлебнула из чашки. Ты был смесью горячей крови и меда.
Ты не замечаешь жадности моего носа и зубов, ты не шевелишься, не хочешь говорить и не хочешь меня пить, ты холодный, и я не знаю, что делать и к чему это приведет. «Мы, мы» — слова носятся у меня в голове как бешеные. Когда я передвигаю свой стул или кашляю, то звук такой, словно в комнате изменилась акустика, словно я произвожу шум вдвое больший, чем на самом деле. Может быть, ко мне перешли твои децибеты, которые удваивают мое звучание оттого, что ты так тих, так мертв, так мертвенно тих. Твое молчание сгущает воздух, отражает мое звучание. Иногда слышно, как ты дышишь, но каждые пятнадцать минут я встаю из-за стола и смотрю через шкаф, точно ли ты все еще сидишь на полу с закрытыми глазами, на желтом шерстяном одеяле, прислонясь к стене. Изредка до меня доносится похрустывание сустава — коленки или плеча, — и тогда я знаю, что ты еще со мной.
И так уже месяц. Даже больше. Я веду счет часам и суткам, сейчас идут тридцать четвертые сутки, а через два часа начнутся тридцать пятые. Или даже тридцать шестые, откуда правильнее считать — с того часа, когда я проснулась в постели одна, или с того часа, когда мы вместе легли спать? В ту ночь я спала тяжело, то и дело просыпаясь, и всякий раз обнаруживала, что ты, весь напряженный, лежишь на спине — большое неподвижное тело со странно неподвижными руками и словно семенящими ногами. Часов в пять ты решительно откинул перину, которой мы накрывались.
— Йо, голубчик, Йо-Йошка, я как раз хотела погладить тебе спинку, — тихо сказала я, — может, ты тогда успокоишься и задремлешь.
Ты в ответ огрызнулся. Сколько ни напрягаю память, до сих пор не могу вспомнить, какие были твои последние настоящие слова. Помню, как сказала тебе повернуться на бок и согнуть колени, как всегда, когда мы ложились спать и я прижималась к тебе со спины, так что твоя попа в точности помещалась в угол между моим животом и согнутыми ногами.
— Вот так! — приказывала я, и каждый вечер мы смеялись, все десять лет.
Обычно я потом шептала тебе на ухо что-нибудь нежное, думаю, в тот последний вечер тоже. Во всяком случае, мы не ссорились, это точно.
Как правило, я встаю около восьми, но тут проспала до полдесятого, так по-настоящему и не отдохнув. Тебя в кровати не было. Я надела футболку и пошла в большую комнату, думая, что ты там. Хотя отопление было включено на двадцать градусов, мне было холодно. Куски ткани, которые я приколола кнопками к оконным рамам в качестве занавесок, были уже раздвинуты. Я думала, ты сидишь, задрав ноги, в одном из двух кресел, которыми мы так гордимся, потому что они наши собственные, и завтракаешь, — но нет. На столе, который ты соорудил из школьной доски, еще лежала раскрытая газета. Три тома энциклопедии — наше ежевечернее чтение на сон грядущий — валялись на коричневом ковровом покрытии из синтетического материала; в первые недели, что мы тут поселились, ты жаловался, что от ворсинок у тебя в горле комок, как у совы от проглоченных перышек, но я считала, что тебе все только мерещится.
— Это из-за центрального отопления, — успокаивала я тебя, — ты не можешь привыкнуть к сухому воздуху.
Я пошла посмотреть, на месте ли твои ботинки, потому что подумала, что ты, может быть, вышел на улицу. Ботинки стояли в коридоре, я их просто не заметила, когда полусонная шла из спальни в столовую. По лестнице, выстланной «подгнившей цветной капустой» (я не такая максималистка, как ты, я бы назвала эту расцветку «щами из хряпы»), я поднялась на верхний этаж. Всего в доме три этажа, на двух нижних пол застелен одинаковым коричневым ковровым покрытием со статическим электричеством. По потертостям видно, что раньше тут стояли тяжелые письменные столы. Въехав в этот дом, мы поселились на втором этаже, там мы спали, готовили пищу и ели. Бо́льшую часть первого этажа занимает гараж, а третий пустует, за исключением маленькой комнатки со стороны двора, где мы с тобой теперь и сидим уже столько времени. Скрипучая лестница с полосатым половиком ведет на чердак, единственное место в доме, где хорошо пахнет, деревянный пол и балки потолка переносят меня в прошлое. Здесь натянута проволока для сушки белья, на пыльном полу от капающей воды остались круги. Вдоль стен лежит осыпавшаяся известка. Стропила тоже в разводах, крыша порядком течет. На фоне светлого пятна чердачного окошка со стороны улицы я увидела твой силуэт, ты почти незаметно покачал головой, когда я спросила, не хочешь ли ты есть.
