По рыбам, по звездам проносит шаланду
Три грека в Одессу везут контрабанду…
Чтоб звезды обрызгали груду наживы, -
Коньяк, чулки, презервативы…
Эдуард Багрицкий.
Молодой Янис нервничал. Шаланду сильно болтало на мелкой паскудной волне, вдобавок сгустился туман. Свет носового фонаря «Ласточки» был обернут туманом, как ватой. Потом папа Сатырос задул фонарь. Слышен был только плеск волн, разбивавшихся о наветренный борт шаланды. А вот уключины не скрипели. Уключины были обернуты тряпками. Янис еще не привык к тому, что туман — это хорошо. Янис был в деле недавно. Его взяли, потому что деваться было некуда. Прошлой весной он, проходя по своим делам мимо белого домика на лимане, увидел смуглое бедро Зои, единственной Сатыросовой дочки. Зоя развешивала во дворе белье. Она тоже увидела Яниса, белозубого, загорелого, идущего по своим делам.
К осени Янис заслал сваху, усатую старуху гречанку, и мадам Сатырос, поплакав отнюдь не для порядка (она присмотрела Зое гораздо более выгодную партию), уступила. А куда деваться? Живот Зои к этому времени заметно округлился.
Теперь Янис сидел на веслах, а Ставрос — на руле. Янис Ставроса побаивался. Ставрос был мрачный, заросший черным волосом, кривоногий, коротконогий. И папа Сатырос был мрачный, заросший черным волосом, кривоногий, коротконогий. Даже странно, что в семье кривоногих, коротконогих, заросших черным волосом людей получилась такая красивая Зоя.
Самое обидное, думал Янис, что их с Зоей сын удался в Сатыросов. Он даже родился покрытый каким-то темным пухом, весь, с головы до ног.
— Янис, — прошипел Ставрос, приложив тяжелую узловатую ладонь к уху наподобие слуховой трубы, — суши весла, кому говорят!
Янис послушно поднял весла.
— Ну? — спросил папа Сатырос, который был глуховат.
— Таки ничего, — сказал Ставрос, — Янис, греби дальше.
Янис послушно опустил весла и сделал сильный гребок. Мышцы на его спине красиво напряглись. Янис любил свое тело, свои красивые мышцы, белые зубы и черные усы. Он любил себя весело и легко, потому что знал, что его красота доставляет удовольствие — и Зое, и прачке Медее, обстирывавшей рыболовную артель на Лимане, и темнокудрой Рахили, пасшей своих козочек на выжженных жарой склонах. Он любил сам смотреть на себя в мутное бритвенное зеркальце и все старался повернуться к себе в профиль, потому что так он был особенно красив. Жаль только, что сын пошел в Сатыросов.
Темная громада фелуки встала перед ними неожиданно; Янис чуть не врезался в борт, сидящий на руле Ставрос ловко вывернулся, и шаланда подошла к фелуке впритирку. Фелука стояла темная, со спущенными парусами, на борту не горело ни одного огня.
— Спят они там, что ли? — пробормотал папа Сатырос. Вода билась о борт фелуки, мачты терялись в тумане.
— Это точно «Яффо»? — спросил Янис.
— Нет, — злобно сказал папа Сатырос, — это «Летучий голландец». Видишь огни на мачтах?
— Типун вам, папаша, на язык, — флегматично заметил Ставрос. Шаланда болталась на воде, норовя врезаться в фелуку носом.
Янис опустил в воду одно весло и принялся табанить. Какое-то время ничего не происходило.
— Крикнуть? — с надеждой спросил Янис, которому надоело.
— Я тебе крикну! — прошипел сквозь зубы папа Сатырос и тут же приложил рупором руки к усам и крикнул: — Эй, на фелуке!
— А-а! — откликнулись сверху. Остальные звуки съел туман.
— Спите, что ли? — воззвал Сатырос наверх. — Эй! Эфендим!
— О-уу! — откликнулись сверху.
Темный человек, перегнувшись с темного борта фелуки, протянул темный тюк. Папа Сатырос осторожно, как ребенка, принял его и уложил под скамью. Полдюжины тюков плотно легло на дно шаланды.
Фелука качнулась на воде, взвились треугольные паруса.
— Пошла, красавица, — крикнул папа Сатырос. — Эй, там, на фелуке! Хошчакалын что ли!
— Оу-а! — отозвались на фелуке.
— Ставь парус, Янис, черт ленивый, — заорал папа Сатырос.
Янис торопливо потянул шкот. Шаланда, лихо накренившись, пошла под парусом. Янис, нещадно третируемый семейством Сатыросов, на самом деле был отменным мореходом, и «Ласточка» легко неслась по волнам, оправдывая свое название.
— Они слева! — закричал Ставрос. Звуки мотора пограничного баркаса доносились как-то урывками, словно туман пережевывал их.
— Эх, не выдай, родная! — Сатырос отодвинул сына и сам сел на руль. Ставрос присел на корме и, широко расставив руки и оперев локти о фальшборт, целился в темноту из нагана. Фонарь патруля тусклым пятном мелькал во тьме, «Ласточка» взлетала на волне и вновь опускалась, брызги летели в греческие лица, и звуки чужого мотора, вернее, обрывки их, доносимые ветром, затихали вдали. Янис убрал парус, а Сатырос вновь уступил место на руле сыну.
— Все, — сказал Сатырос, раздувая усы. Вон ту акацию на обрыве различаешь? Держи на нее, там пещера в скале.
— Мне ли не знать, папаша? — лениво ответил Ставрос. Звуки пограничного мотора привели его в веселую ярость, и сейчас казалось, что в его черных густых волосах трещит атмосферное электричество. Шаланда, убрав шверт, скользнула в укромную бухту, и Янис, как самый бесправный член команды, спрыгнул в воду и принял груз на руки.
— Положь там за камни и давай обратно, — велел Сатырос, ласково похлопывая «Ласточку» ладонью по борту.
