«Магда, ты где?!.. Название отеля! Хотя бы город! Молчишь? Гадина. Ну, молчи, я сейчас!..»
За минуту до этого — тумбочка гудела и, казалось, подпрыгивала: телефон, оставленный на вибрации, огромным жуком ползал по звонкой фанере выдвижной полки, передавая яростную нетерпеливость абонента, материализуя его тысячекилометровое отсутствие.
«Сейчас, сейчас… Ты представила, шлюха пролетарская? О, ты такая теплая и притягательная спросонья! Ты же — змея, только теплокровная, чтобы прикидываться человеком, я тебе уже говорил. С ума сойти. У тебя утро, я знаю. А твой нищий мерин… Пошёл в ванную? Поэтому ты и взяла трубку, я понял, мне повезло, наконец-то. Сделай громко, пусть слышит! Громко, тварь! Сучечка моя, вздохни громко, сейчас-сейчас, вот… Ф-ф-ф!..»
«Отключить».
Никогда не брал её телефона, но тут всё вместе: плохой сон, чумное пробуждение, рефлекторное желание избавиться от наваждения, — и вместо этого, из огня в полымя, чужой ужас, к которому и ты, пусть косвенно, причастен.
Впрочем, у нас от него, только что откричавшего в телефон, в качестве сувенира, пуля, — в кубке, и я уже ничему не удивляюсь, и на этот, якобы ужас, наплевать.
«Where is the borderline?»
— Так и спрашивайте, бордер-лайн. Бордер, бордюр, граница. Вам покажут, да просто пальцем ткнут, туда, вон туда. Заблудиться невозможно, одна дорога! Да и вообще, Мариночка, все дороги ведут в… Иерусалим!
Последние слова — со смехом. Умягчение пафоса.
Вчера Иосиф, сосед по отелю, человек с двойным, русско-израильским гражданством, рассказывал, как от нашего лежака добраться до контрольно-пропускного пункта, до «мышеловки», — Египет-Израиль.
— Да откажитесь вы от туроператора и прочих экскурсионных рамок и обдираловок! Самоходом — свобода, равенство, братство! Можно на такси. Но если хотите, так сказать, испытать все нарастающие от приближения бордерлайна ощущения, то, конечно, пешком. Этот вариант — рекомендую. Вот как есть, в шортах и майках, вперёд. Эка невидаль, граница. Километра три, прогулочным шагом, рюкзачок за спину, только необходимое, на сутки. Ну и баксов эдак… сейчас подсчитаем… Мёртвое море? Вифлеем? Гроб Господень? Стена плача? Можно там примкнуть к любой экскурсии, договаривайтесь с экскурсоводом и так далее.
Теперь всю жизнь, при взгляде на любой бордюр, буду вспоминать Иосифа и Табу, и Красное море, и…
Марина, Мурена. У нас с ним, только что позвонившим, оказывается, схожие ассоциации, связанные с одной и той же дамой. Недавно Марина доверительно сообщила, что после того, как она покинула его, он называет ее Магдой — ему кажется, что в этой кличке есть и ее настоящее имя, и «магическая», и «гадина». А ведь я, примитивный зазнайка, до недавнего времени считал, что во мне творит какое-то особенное подсознание, без устали и шаловливо дарующее оригинальные, — не всегда умные и приличные, — ярлычки всем предметам жизни. Но открытие собственной тривиальности расстраивало меня недолго: совпало — значит, близко к истине.
Её кровать пуста. Как пуст номер, гостиница, мир. Что подсказывает мой внутренний Отелло? — Моя Мурена у араба.
Вышла до рассвета, тихо, напрямую, через лоджию, сразу на песок, еще прохладный, утренний, — то, что снилось мне в детстве: жилье на самом берегу, шелест и ласковый смешок воды.
«Бордерлайн» — бетонная преграда, двухвершковой высотой лишь обозначающая внешнюю границу лоджии, далее, через каменный тротуар, отороченный зеленью, — узкая песчаная полоса с лежаками и шезлонгами. Вдоль берега, желтого от раннего солнца, по мокрой полосе, не спеша идёт, на каждый шаг во что-то прицеливаясь клювом, длинноногая птица, похожая на цаплю… и на Марину, конечно; я устаю от этой навязчивой череды взаимоисключающих сравнений и насильно ставлю там и сям знаки тождества: мурена, временно покинувшая воду, ломающая сухопутную комедию — цаплей, и так далее.
Я сразу нашел ее, в матовой воде, подкрашенной купоросом и заляпанной солярными бликами: одинокая, молчаливая голова — заблудившийся чёрный поплавок сорвавшегося с тросов буя, приписанного к другому побережью. Сгусток энергии, расходящейся кольцами, приплёскивающей к моим босым стопам слабыми, но нервными волнами.
Напротив, через пролив Акаба, отделяющий Синай от Аравии, — смутные бугры дальнего берега, Иордания; красивое название, святая сказка, аллюзия из драгоценных камней, прозрачных и разноцветных, туда можно купить экскурсию, но тогда растает чудо.
Я, правда, всю жизнь мечтал так жить, чтобы за окном — море, причем не безбрежное, а с дальней полоской земли, легендарной, но теоретически досягаемой.
Она выходила из воды как длинношея черная кошка — природной смуглости добавляла тень, которую дарило, темным плюсом к свету, утреннее, со спины, солнце, — хищная, грациозная крадучесть на длинных и ровных ногах, сводящих с ума любого, кому хотя бы еще снится мужественность. Мягкая поступь, обусловленная крепким тазом и плоским сильным животом, с прессом, как у гимнастки.
Сбылась мечта идиота, — это я о своей «прибрежной» мечте, где до недавнего времени не было такого драгоценного довеска.
— Ты была у Шера? — вопрос, выдающий мою уязвимость. — Мы же договаривались…
