Говорят, порой на смертном одре жизнь проносится перед глазами за считаные секунды. Дескать, незримые ангелы погибели успевают показать уходящему яркие моменты, заставляют заново прочувствовать. И где-то испытать сожаление и боль, а где-то радость, восторг, любовь.
Умирающий праведник сразу отправляется в рай, минуя чистилище, если на границе небытия существо наполняется счастьем. Ну а грешник обречен подыхать с чувством ущербности и грусти от незавершенных дел, раздираемый тяжестью зла, что совершил ранее.
О первом рассказывают поэты и пьяницы в кабаках. О втором – проповедники на утренних службах. И вполне вероятно, что правы и те и другие. В нашем безумном мире возможно все, и не мне судить, что есть истина, а что ложь.
Как минимум так я думал ранее.
Здесь и сейчас, сидя на холодном полу недостроенного храма на одном из нижних уровней Тары, я начал подозревать, что врут все. Умирающим плевать, ничего не чувствуют. Разве что боль и смутное облегчение оттого, что страдания уходят, пусть и вместе с теплом собственного тела, дыханием. И если вспыхивают какие-то картинки, то осмыслить их тухнущий разум уже не способен.
Нет, жизнь пролетает перед глазами у тех, кто находится рядом. Именно они обречены испытывать муки, что не успели чего-то сделать, сказать нечто важное близкому, – обречены испытывать отчаяние, сожаление и невыносимое бессилие.
Эта простая, но от того не менее поразительная и яркая мысль, казалось, прошила меня насквозь, как разряд электричества. Кровь мучительно громко ударила в ушах, а мир разделился на отдельные фрагменты-осколки. Тонкий звон наполнил сущее, и возникло странное ощущение раздвоения.
Я по-прежнему сидел на коленях, чувствовал холод и сырость, впивающиеся в кожу мелкие камешки, дурноту от недостатка кислорода в рукотворной пещере, горячую кровь друга на руках. Но вместе с тем витал где-то под потолком и зрел все вокруг, будто со стороны, видел сам себя – стройного мужчину средних лет, одетого в куртку из прорезиненной ткани и такие же брюки, ботинки на толстой подошве. С бледно-карими до желтизны глазами, в которых сейчас плескалась растерянность и злость, резкими чертами лица, непокорной светлой шевелюрой…
Багровые отблески проникали сквозь арку входа и резали тьму болезненными лучами. Блики и тени ложились на лицо мазками краски, делая черты почти незнакомыми, уродливыми и гротескными. Скользили и по грубо обработанным стенам в следах сколов и щербин, глубоких трещин, блестели на рукояти кортика, отвоеванного у Олсандера Мак-Кейна и его двоюродного брата Симаса.
Страшную тишину резали лишь удары крови в ушах да чудовищно громкий стук капель, вялое хлюпанье, что долетало сюда из основного грота, где посреди громадного пространства валялась гигантская груда мусора, а сквозь пролом в потолке струилось багровое сияние. И в данной тишине мое одиночество на пару с беспомощностью становились особенно явными, болезненными.
Это резко контрастировало с фантазией Фергюса, где мы вдвоем держим оборону от полчищ демонов, спустившись в ад, – герои без страха и упрека, простые и прямые как стальные пруты, но восхитительно прекрасные. Нет, я оказался один в целой Вселенной, подавляемый толщиной стен, тяжестью Барьера, что возвышался надо мной с множеством залов, гротов, тоннелей жилой Тары и не менее грандиозных строений заброшенного ныне и внушающего ужас Лимба. А дальше вновь камень, лед и морские пучины, что отделяли живых от смертельной опасности поверхности, заполоненной ордами Люцифера…
Я на дне. И в прямом смысле, и в переносном.
Эта мысль давила сильнее, чем камни. Разрывала разум ледяными когтями страха, подавляла и заставляла сжаться в точку, бессмысленную и маленькую. И на краткий миг я даже сумел рвануться ввысь, узрел извилистые тоннели портового района, гигантские каверны промышленной зоны, пробежался по коридорам и гротам делового и жилого районов, мельком взглянул на верхний город и даже проник в Лимб. Увидел всю Тару и снаружи, и внутри – древний, ветхий кусок камня в Барьере, изрытый норами и изгаженный металлом, – столицу Олдуотера и один из первых городов, построенных под морскими волнами, когда люди и нелюди сбежали в океан от нашествия Тьмы.
Узрел я и воды вокруг города – темную холодную массу, испятнанную огоньками сигнальных буев, многочисленных батискафов и субмарин. И соларитовое светило, что ярко полыхало где-то в центре Барьера. Подтапливая предательский лед, по коему могли пробраться Вестники, позволяя культивировать рыбу и водоросли.
Я рванулся ввысь, но ударился о нечто твердое и стремительно рухнул обратно. Испытал злость, упрямо заставил себя встряхнуться, собрал по кусочкам почти впавший в леденящий ступор мозг. Пришло понимание, что эмоции не мои… Фергюса, который, теряя сознание, испытал отчаяние и одиночество. А проклятая эмпатия, побочный продукт дара гностика, поймала, как антенна радиоволны. Чувство настолько яркое, что я воспринял его как свое, чуть не рухнул в обморок рядом с другом. Но, по мере того как боролся, перед внутренним взором начали мелькать образы и картинки. Порой мутные и смазанные, потертые прошедшими годами, порой яркие и сочные.
