Когда открываются тайны (Дзержинцы)

Охрипшая от надрывного свиста «кукушка», наконец, получила разрешение на въезд. Поезд медленно поплыл от семафора мимо серых, исцарапанных пулями пристанционных зданий, криво изогнулся на входной стрелке и как-то сонно, без торможения, замер напротив вокзала, словно ткнулся в невидимое препятствие.

Сергей Петрович Бородин подышал на заиндевевшее стекло теплушечной рамы и сквозь оттаявший кружочек разглядел на фасаде вокзала, как раз там, где должно быть название станции, трепещущий на ветру плакат с кривыми буквами: «Разруха страшнее Врангеля».

Привычным жестом одернув кожанку, Сергей Петрович помог немолодой, суровой с виду женщине стащить с полки вагона дорожный узел, пропустил её вперед.

После многодневного пребывания в затхлом вагоне, прокуренном махоркой, воздух привокзальной площади показался сладким. Его хотелось пить маленькими глотками, как пьют свежую ключевую воду. С пасмурного неба сыпала снежная крупчатка. Со стороны замерзшего Днепра набегал пронизывающий сырой ветер.

Родной город встретил Бородина непривычной тишиной. Бородин не искал попутчиков, поэтому переждал, пока немногочисленная толпа пассажиров рассеялась, затем, словно вспомнив о чем-то, круто повернувшись, направился в здание вокзала.

Входные двери вокзала не закрывались ни на минуту, и все же воздух в зале ожидания был удушливый, застоявшийся. Казалось невероятным, что люди даже в такой обстановке могут заниматься своими обычными делами: есть, спать, рассуждать и спорить.

Круглосуточный говор утихал лишь в те мгновения, когда здание вокзала вздрагивало в такт приближающемуся поезду. Люди, истомившиеся ожиданием, вскакивали со своих мест, толпились у выхода в надежде вырваться из этого тупика — последней железнодорожной станции Херсон.

Когда Сергей Петрович переступил порог зала ожидания, пассажиры уже пережили одну из таких напрасных тревог: никому не было известно, когда прибывший поезд отправится обратно. Придут смазчики, постучат по колесам, выбракуют «больные» вагоны. Затем санитары обработают теплушки противотифозной жидкостью, сменится паровозная бригада и загрузит тендер вместо дров старыми шпалами, сложенными в штабель у тупика. Лишь тогда железнодорожное начальство вместе с военным комендантом станции будет решать, как использовать этот эшелон, чудом добравшийся до прибрежного города.

— Товарищ комиссар, скажи по-честному: сколько нас мариновать здесь будут?

В упор на Сергея Петровича уставились иссиня-ясные глаза молодого красноармейца. Раненый боец держал на весу забинтованную левую руку, прижав ее, точно куклу, к груди, время от времени покачивая ею, морщась от боли. Буденовка бойца, с выцветшей и немного помятой звездой, оползла набок, обнажив часть стриженой головы.

— Нет паровоза! — ответил ему Бородин чужой фразой, мельком слышанной им на перроне от коменданта, который отгонял каких-то женщин от теплушек.

— А маневровый?! — не унимался молодой красноармеец. Брови у него были белесые, жидкие, и от этого все лицо казалось еще моложе.

В этот самый миг, словно дразня пассажиров, у низких окон вокзала зашипела паром маневровая «кукушка», издевательски звонко прокричав девять раз подряд.

— Айда к начальству! Даешь маневровый! — загалдели пассажиры и во главе с белобрысым бойцом пошли через зал. Бородин невольно вспомнил свой многодневный путь от Москвы до Черного моря. Всюду он видел такие же вокзалы, таких же обездоленных людей, передвигающихся с одного места на другое. Вся страна была сдвинута с места вихрем революции.

Сергей Петрович пожалел в этот момент, что выделяется своей внешностью из серой многоликой массы. Хотелось затеряться в толпе, посмотреть, послушать, о чем говорят здесь люди.