Редактор «Бритиш Уикли», задавший своим корреспондентам на первый взгляд столь невинный вопрос, заманил их в ловушку, ибо вопросом своим на самом деле копнул глубоко. Хотя и не сразу, а по некотором размышлении и исследовании, писатель обнаруживает, что он взялся создать нечто вроде собственного жизнеописания или, что еще хуже, написать главу из жизни того прекрасного братца, который некогда был у каждого из нас и которого мы все схоронили и оплакали, человека, каким мы должны были стать, каким мы надеялись стать. Но раз слово дано (даже и редактору), его следует по возможности держать; и если в одних случаях я окажусь достаточно умен и буду немногословен, а в других не совладаю с собой и наговорю слишком много, винить в этом следует лишь того, кто заманил меня в ловушку.
Более других и всего вернее влияет на читателя изящная словесность. Она не навязывает ему мнений, в которых он впоследствии принужден разочаровываться; не преподает уроки, которые потом надобно забывать. Она повторяет, располагает в ином порядке, проясняет уроки самой жизни; она отвлекает нас от самих себя, понуждает знакомиться с другими людьми и показывает нам хитросплетение бытия, причем не то, которое мы сами видим, но весьма существенно измененное — в нем не присутствует наше чудовищное, всепоглощающее ego. А чтобы стать таковою, она должна быть более или менее верна человеческой комедии; но всякая правдивая книга, тем самым и книга назидательная, непременно наставляет читателя. Однако всего более служат к нашему просвещению те возвышенные романы и поэмы, что великодушно насыщают нашу мысль, знакомят нас с благородными и благочестивыми героями. Более других я обязан Шекспиру. Немногие мои друзья из плоти и крови оказали на меня столь сильное и благотворное влияние, как Гамлет и Розалинда. Последнюю, уже достаточно полюбившуюся мне при чтении, я имел счастье видеть в исполнении миссис Скотт Сиддонс, и это, должен признаться, произвело на меня впечатление стократ сильнейшее. Ничто и никогда так не трогало, не восхищало, не освежало меня; оттого влияние это я в какой-то мере ощущаю и посейчас. Огромное впечатление произвела на меня краткая речь Кента над умирающим Лиром, и еще много времени спустя, о чем бы я ни думал, я неизменно возвращался к ней мыслью — так она показалась мне глубока, так проникновенно благородна и выражена словами такой сокрушительной силы. Пожалуй, после Шекспира самый дорогой, самый лучший мой друг — д'Артаньян, немолодой уже д'Артаньян из «Виконта де Бражелона». Мне неведома другая душа столь человечная и, в своем роде, столь превосходная, и я от всего сердца пожалею всякого, в ком нравственный педантизм так силен, что он не смог ничего воспринять от капитана мушкетеров. В заключение я должен назвать «Путь паломника», книгу, которая исполнена всех самых прекрасных, самых драгоценных чувств.
Но о произведениях искусства вообще мало что можно сказать; воздействие их глубоко и подспудно, как воздействие самой природы; они накладывают отпечаток на душу уже одним своим прикосновением; мы пьем их залпом, как воду, и внутренне хорошеем, а как это получается, и сами не знаем. Проследить воздействие книги, заметить его, взвесить, сравнить с другими мы можем только, если книга эта для того и создана, чтобы нас поучать. Из таких книг первой я назвал бы одно сочинение, очень рано попавшее мне в руки, хотя воздействие его стало ощущаться позднее, а быть может, и сейчас еще не достигло полной силы, ибо перерасти эту книгу нелегко — это «Опыты» Монтеня. Его воздержанный и добрый взгляд на мир — великий дар нынешнему поколению; на улыбающихся страницах этой книги оно найдет всевозможные примеры героизма и мудрости, причем все старинного образца; вся нынешняя дешевая благопристойность и нервическая преданность общепринятому, устоявшемуся окажется поколеблена, и оно постигнет (если только умеет по-настоящему читать), что этому есть серьезные причины; и еще одно оно непременно поймет в конце концов (опять же если умеет читать), что этот старый господин куда достойнее людей нынешнего поколения и взгляд его на жизнь куда благороднее.
Следующая по времени книга, которая повлияла на меня, — это Новый завет, в особенности же Евангелие от Матфея. Я уверен, что всякий, кто сумеет несколько напрячь свое воображение и перечтет его сызнова, просто как книгу, а не с привычной унылостью, как одну из частей Библии, будет потрясен до глубины души. И тогда он сумеет распознать те истины, которые, как деликатно предполагается, нам всем известны и от следования которым все мы скромно уклоняемся. Но о сем предмете, пожалуй, лучше умолчать.
Вслед затем я назову «Листья травы» Уитмена, книгу, которая сослужила мне особую службу, перевернула для меня весь мир, разорвала паутину добропорядочных и высоконравственных иллюзий и, сотрясши до фундамента здание моих лживых представлений, вновь водворила меня на прочное основание подлинных и достойных мужчины добродетелей. Но и эта книга опять же может сослужить службу лишь тем, кто умеет читать по-настоящему. Скажу с полной откровенностью: я убежден, что так же обстоит дело со всеми хорошими книгами, за исключением, быть может, беллетристики. Жизнь обыкновенного человека неизбежно так проникнута условностями, что пороховые заряды истины способны скорее разрушить, нежели укрепить его верования. Он либо яростно поносит новое, почитая его кощунственным и непристойным, и еще более пресмыкается перед жалким идолом полуправд и полупритворства (а это и есть божество современности), либо всем существом предается новому, о старом и знать не хочет — и тогда сам впадает в кощунство и непристойность. Новая истина плодотворна лишь тогда, когда она дополняет старую; грубая правда надобна нам лишь для того, чтобы расширить, а не разрушить наши деликатные и зачастую хрупкие условности. Тому, кто не имеет собственных суждений, лучше держаться беллетристики и газет. Они почти вовсе не принесут ему вреда, а из первой он уж во всяком случае почерпнет и кое-что хорошее.
