«Мы все способны ошибаться,
Ошибками пленяя смерть»…
Постепенно забываются лица и голоса, но опять приходят картины прошлого:
Анфиса спит в спальне сестры Любы за такой же ситцевой занавеской, за которой спал сейчас её муж Гриша, только те цветочки ярче, крупнее. Ей тогда почему-то представлялся сарафан из такой ткани. Анфиса даже сестре сказала об этом, вызвав веселый смех Любы.
Раздается тихий стук в дверь – румыны уже месяц, как в городе, после десяти часов вечера объявлен комендантский час. Иногда наезжают и немцы – отбирают людей на работы.
Потом слышится тихий говорок: сестра шепчется с каким-то мужчиной. Слов не слышно, но в один момент Анфиса уловила приблизившиеся к занавеске шаги. Она прикрывает глаза и сквозь полусомкнутые ресницы видит, как невысокий мужчина отодвигает пальцами ситцевую ткань. Девушка успевает заметить перевязанное горло и бледное лицо человека с большими усами, едва различимое в темноте спальни.
Он что-то тихо с хрипотцой спрашивает, Люба так же тихо отвечает:
– Там сестра спит, приехала до войны в отпуск, эвакуироваться не успела.
Опять тихий вопрос, и ответ:
– Да, товарищ Горелов, она комсомолка, но о моей деятельности ничего не знает.
Дальнейший разговор становится совсем не слышным.
Незнакомец по фамилии Горелов приходил ещё дважды.
Анфиса всё так же лежала тихонько за ситцевой занавеской, прислушиваясь к тихим голосам сестры и припозднившегося гостя.
Девушку удивлял настойчивый вопрос мужчины о том, что известно гостье об антифашистской деятельности Любы.
То, что сестра состоит в подполье, Анфиса догадалась уже давно, хотела поговорить об этом с Любой, может быть, даже вступить в эту организацию, только сестра старательно уходила от подобных разговоров, оберегая Анфису от серьезного шага, о чем и говорила незнакомцу. Но тот повторял свой вопрос, будто забывал ответ.
Что-то в этом человеке настораживало девушку, но она не могла понять, что именно.
Самого незнакомца тогда Анфиса не видела, лишь слышала его хрипловатый голос: видимо, у того всё ещё болело горло.
Однажды она встретила у комендатуры какого-то человека с повязкой на шее. Тогда девушка догадалась, что это и был их ночной гость. Лицо мужчины показалось ей очень неприятным: он с каким-то подобострастием наклонялся к уху сидевшего в машине румынского офицера и что-то горячо шептал тому. Офицер откровенно морщился, но мужчину выслушивал. Анфиса сразу же рассказала об этом Любе, но та разом отмела все её подозрения, сказав, что Горелов возглавляет местную примарию, входящую в жудец – административную единицу, созданную румынами-оккупантами по согласованию с фашистами. И тихо добавила: «Так надо…». Анфиса догадалась, что хотела этим сказать сестра, так как и сама она работала буфетчицей в комендатуре. «По заданию», – понимала Анфиса, ведь не могла же комсомолка по своей прихоти ублажать врагов. Ей же Люба строго наказала поменьше появляться на улице, надевать платок, скрывая лицо, и платье похуже, чтобы не привлечь к себе внимания румынских солдат, чувствующих себя в Бессарабии, как дома. Да и то сказать: прошел лишь год до начала войны, как Молдавия стала советской республикой, поэтому многие жители городка относились к оккупантам не так радикально, как в других областях большой страны.
Вечером по улицам сновали жандармы. Проверяли светомаскировку, вылавливали прохожих, и всех «нарушителей» порядка тащили в полицию, где били до потери сознания.
Горелов же, как теперь понимала Анфиса, потому и мог приходить поздно вечером к Любе, что был наделен румынами властью, хотя и сам держал ответ перед префектом.
И всё же… Анфиса не могла отделаться от неприятного чувства, которое у неё вызывал Горелов… Было в нём что-то лживое, и девушка удивлялась близорукости своей сестры и её товарищей…
В один из вечеров Люба прибежала домой очень взволнованной.
На улице шел дождь. Девушка, сбросив мокрую одежду, вся дрожа от холода и волнения, схватила поданную сестрой кружку с горячим морковным (настоящий закончился) чаем и едва проговорила:
– Арестовали двоих наших ребят…
Анфиса, молча, смотрела на Любу, не зная, как себя вести и что сказать. Потом, собравшись с духом, проговорила:
– Возьми меня с собой, к своим товарищам. Люба! Я ведь комсомолка, почему мне надо прятаться от врагов, уходить от борьбы с ними? Разве я не смогла бы расклеивать листовки? Это ведь для вас тоже важно?
– Нет! Ты не представляешь, как это страшно! До истерики, до обморока! Тебе туда нельзя! Нет и ещё раз нет! – истово замотала головой сестра, роняя крупные слёзы и всё ещё дрожа.
– Но ведь ты можешь? Если даже и страшно!.. И другие могут!
– Молчи, молчи! Я хочу, чтобы ты жила, ради памяти родителей! И запомни: если вдруг со мной что-то случится, и сюда придут фашисты, не важно – немцы, румыны, прикинься дурочкой, слепой, глухой – кем угодно, но не признавайся в том, что тебе что-то известно обо мне. – Люба помолчала, потом тише добавила: – Как только у меня появится возможность, я отправлю тебя к партизанам. Они сумеют переправить тебя на Большую землю.
Анфиса чувствовала, что сейчас спорить с ней и что-либо доказывать бесполезно, но очень надеялась, что сама, в конце концов, сможет убедить Любу в своей правоте. И потому задала лишь один вопрос:
