— Через 5 минут начало… Божественная, готовы?
— Ладно, проваливайте.
— Серьезно — начало.
— Ну, так и начинайте…
— Так вы же во 2-м явлении.
— Ну, во втором…
— Так, как же?
— А пойдите вы к черту! Даша, щипцы!
И выхватив из рук расторопной горничной накаленные щипцы, хорошенькая «премьерша» провинциальной драматической труппы принялась немилосердно палить густую белокурую челку.
Елена Александровна, можно? — раздалось за дверью.
— Вы, Томилин? — встрепенулась она.
— Я.
— И я, Кузьмин, — прибавил другой голос.
— Ну, тогда нельзя!
— Да почему же, божественная?
— Надоели.
— А Томилину можно? — ехидничал тот же голос за дверью.
— Как всегда.
— Вот погодите-ка, я Максиньке насплетничаю.
— Можете! Даша, карандаш! Да где же карандаш, черт возьми!
Даша засуетилась, ища карандаш, а хорошенькая «премьерша», полуодетая, в нарядной нижней юбочке и батистовой распашонке для грима, проводила по губам едкой палочкой кровавого кармина.
В уборной, как и во всех уборных провинциальных театров, пахло духами, клеем и папиросами. Дешевенький ковер, превратившийся, за давностью времени, из голубого в зеленый, покрывал пол. В углу приютился туалет, обитый кисеей, с разбросанными по ней голубыми бантами. На туалете стояло овальное «собственное» зеркало, отражавшее хорошенькое и подвижное лицо хозяйки с лукаво-взыскивающими глазами.
Елена Александровна Танина, или просто «Кис-кис», как ее называли все окружающее за ее «кошачий» характер, отлично сознавала неотразимую силу этих глаз и безбожно пользовалась ими. Но сегодня ей было не до того. Сегодня чудесные глаза не играли…
Она злилась…
— Киска, можно? — послышался за дверью знакомый голос.
— Это ты? Входи, входи, голубчик, — говорила она, и в тоже время подправляла левую бровь, подчерненная несколько больше правой.
— Кис-кис, ты еще не готова!
И молодой, очень красивый, благодаря эффектному гриму и блестящим глазам актера, с развязностью близкого вошел в уборную.
— Максинька, милый!
Ловким, кошачьим движением она закинула ему руку на шею и, не стесняясь присутствия горничной, прильнула к нему, глядя на него снизу вверх своими искусно подведенными глазами.
Стоя она была еще эффектнее. Маленькая, хрупкая и изящная, как дорогая статуэтка, она походила больше на ребенка, нежели на 30-ти летнюю женщину, имевшую десятилетнего сына, где-то далеко на руках родственников. Впрочем, она не скрывала ни ребенка, ни возраста — напротив бравировала ими, сознавая свою силу и моложавость.
— О, какая же ты прелесть сегодня! — вырвалось у актера.
— Прелесть? Правда прелесть? — обрадовалась она, как девочка, и покосилась на зеркало. — Лучше дебютантки?
— Ну, та в другом роде.
— Макс, берегись, я ей глаза выцарапаю!
— Штраф заплатишь, без Занды спектакль не состоится.
— И без Пии тоже. А я истерику закачу сию минуту. — и ее голосок задрожал новыми для него нотками.
— Ну полно, Кис-Кис. Ты у меня несменная.
— Господа, на сцену! Максим Григорьевич, божественная, готовы? — послышался голос помощника режиссера.
— Даша, белое платье, — командовала молодая женщина и, просовывая голову в отверстие воздушной юбки, спросила: — Ну, как принимали после первого акта?
— Принимали хорошо. Сама слышала.
— Черти! — обрадовались, что глазами ворочает. Не жалеют лапищ.
— Это ты верно говоришь. Глаза у нее мистические. Только, не скажи, и играет, она хорошо.
— Та-лант-ли-вая? — странно блестя загоревшимися глазами, протянула Кис-Кис.
— Талантливая! — без запинки ответил Горский, стойко выдерживая ее взгляд.
— Лучше меня?
— Я уже сказал: каждая в своем роде.
— Ну, Максимка, берегись! — И она с силой рванула воздушную оборку платья.
— Начинаем! — раздалось со сцены вслед за дребезжащим звонком.
— Ладно, подождешь! — сердито проворчала Кис-Кис, стискивая бока своими миниатюрными ручками, чтобы дать возможность вспотевшей и измученной Даше зашнуровать узко-налаженный лиф.
Горский, сидя верхом на стуле, курил и смотрел на нее.
Кис-Кис ему очень нравилась. В ней было что-то донельзя раздражающее и задорное, что не могло наскучить ему, несмотря на долгие месяцы их связи. И потом, она была красива, способна и ловка. Эти три вещи были, по его мнению, необходимыми для актрисы. Злость Киски ему не особенно досаждала. И влюблена-же она была в него, как кошка! Это обстоятельство, правда, было немного обременительно, но ловкость и умение устраиваться искупали все. К тому же его не тянуло к прочим женщинам. Провинциальные дамы были мало интересны и щепетильны, а актрисы — свой брат. К тому же Киска считалась самой «шикарной» между ними и выцарапала бы ему глаза за измену.
До сегодняшнего дня, впрочем, он не ощущал особенного неудобства от связи с Киской… Но сегодня…
Когда он увидел эту новую дебютантку, с ее черными звездами, вместо глаз, и бархатно-страстным голосом, врывающимся в самую душу, он невольно сравнивал ее с Киской и не в пользу последней.
На репетициях новая актриса «не играла». Многие из труппы, вслушиваясь в ее монотонную читку и глядя на бледное и не очень красивое лицо, решили на скорую руку, что она «бездарность».
Но когда она появилась в первом акте пресловутой Зандой, заигранной всеми провинциальными героинями, эффектная в красном облаке тюля, с чисто цыганскими глазами, Горский понял, что она и красавица и талант на диво.
