История первая. Путь кшатрия
Он ждал Леку Горелова, когда в кафе зазвучала эта песня – «Ностальжи». Она значила для Мезенцова, может быть, даже больше, чем для настоящих эмигрантов, будя воспоминания, уводя в прошлое, в минувшую и невозвратную жизнь, в какие – то параллельные миры и альтернативные вселенные. В 70-е, 80-е годы, которым не быть вновь…
Был день памяти Алана Григоряна. Мезенцов позвонил Леке – международный роуминг долго ворочался в эфирном пространстве и, наконец, дал протяжные гудки вызова.
– Алло! Ты где?!
С некоторых пор все их звонки начинались этой сакральной фразой.
– Я в Роттердаме…
– А я в Копенгагене!
Нехорошо получилось; прямо как в анекдоте про сексуальные извращения – «Роттердам и Поппенгаген». Вместо ностальгии – очередная порция неизбежной клоунады по этому поводу. Потом – щемящий вопрос:
– Завтра день Алана… Может, встретимся на нейтральной полосе?
– Ага.… Где это у нас теперь нейтральная полоса?
– Географически это Берлин. Я буду ждать тебя в семь вечера в «Гроссэгере» на Унтер-ден-Линден, на нашем месте у окна! Приезжай! Хотя бы мертвые должны собирать живых вместе…
И вот Мезенцов ждал живых и призраков за большим стеклом «Гроссэгера», где всегда угощают хорошей охотничьей олениной, курил свой извечный «Салем», смотрел на подтеки дождя, на промокших и озябших берлинцев. За спиной – под пристальными низкими лампами зелень бильярдных столов, костяной пристук шаров, фантомы сигаретного дыма…
В любом возрасте природа выдает поровну лета, осени, весны, зимы – но с определенного момента начинаешь запоминать только осень. Мезенцов не помнил лета с 1988 года – видимо, его лето осталось там. Вкрапления седины в жидких редеющих и прилизанных волосах, пятна желтизны на знаменах – все уводило потом от солнца и разнотравья в холод прозрачного утра умирающей природы, телеграфирующей свое прощальное «прости».
– Ностальжи… Же мур ля со мегре…
В 1984 году было очень жаркое лето. Не везде, конечно, но Лека, Лордик и покойный Алан отдыхали тогда в пансионате «Кувшинка» в Чувашии, там было просто пекло! Их вытащил тогда по писательской линии как раз Григорян, ныне – уже мертвый, сгоревший не так давно под палящим солнцем Ирака, посреди мертвой, растрескавшейся земли. Вспоминал ли Алан там, в Ираке, другое, доброе солнце Кувшинки, сверкающее на бриллиантах капель, пронизавшее изумрудную зелень, сочащееся сквозь листву, золотящее травы, стрекочущее двигателем зноя в тысячу насекомьих сил?
Собирались много лет подряд. То одно, то другое – то Алан в Париж по ленинским местам, то у Леки командировка в Магадан, то Лордик не может – с его торговыми операциями. В 1984 году так сложилось – все свободны, но Лека начал ныть:
– Да там рубль в день за номер, за отпуск десятую часть зарплаты прожрешь, а мне телевизор надо новый и морозильную камеру надо…
Лека был тогда, чего греха таить, скуповат. Жил на советскую «очень среднюю» зарплату, и все время экономил к ярости своих друзей. Алан пошел куда-то, движимый энергией злости, и легко пробил профсоюзную льготу, чтобы Лека, как многодетная мать, платил 18 копеек за номер.
– Это нормально? – ерничал он перед отправкой. – Или тебе опять не по карману?
На 18 копеек Лека, скрепя сердце и скрипя им, согласился, и Кувшинка, давно облюбованная Аланом, распахнула душистые объятья своего разнотравья для троицы разгильдяев.
Это был писательский пансионат из нескольких двухэтажных срубов-корпусов, на берегу реки Чермашни и ее длинного тупикового рукава, заросшего кувшинками, тростником, изобилующего рыбными омутами, гладкими, как зеркало, поистине серебрянными днем, розовыми на закате и черными, как полированный антрацит, глухой чувашской ночью.
Ивы в ином месте так низко свисали к воде, что, казалось, росли из нее побегами, врастая в берег по мере возмужания. Под их зеленые клейкие пряди Лордик любил загнать белую санаторскую лодку, оказываясь в душном и банно-пряном шалашике, незримый ни с воды, ни с суши, уединенный, как мудрец Лао-цзы.
Кормили в Кувшинке за тот же рубль (для Леки – 18 копеек) очень диетично: манной кашкой на завтрак, легким омлетиком, ухой под щучью голову на обед, расстегайчиками с крольчатиной на ужин (почему-то!). Светлана у Лордика как раз худела, Мирончику как-то хватало, а вот сам отец семейства не наедался. Но что за беда – поутру ходили тучные деревенские молочницы, зычно предлагали молока, а когда Лордик выходил к ним со стаканом, то со смехом наливали «такую малость» и бесплатно.
У разъезда, где шел подъем на шоссе, работал в летнее время шашлычник дядя Гурам. За сорок копеек можно было взять шампур сочного дымного карского шашлыка с колечками лука, помидора, политого белым вином, ароматного нездешним югом и нездешним пиршеством.
![Крепкий орешек II. Шесть дней Кондора [сборник]](/storage/book-covers/8c/8c5930280aa7ec8fccf281cccb9a8482874dacc5.jpg)
