Каждый день сначала. (Диалог длиною в сорок лет)
Валентин Курбатов — Валентину Распутину 1 ноября 1993
Очень похоже, что никакой России может не остаться вовсе, а борьба за нее переносится из парламентов в человеческое сердце, в каждую отдельную душу…
Надо просто сохранить человека, сберечь простое его сердце и живую душу. Никто, кроме культуры, этого не сделает….Иногда такое отчаяние охватывает и такой стыд, что хоть беги. Не за страну, не за правителей наших. Это уже как бы позор естественный. А за литературу.
За то, что она втягивается в те же средства противостояния и оставляет читателей сиротой…
Опять оправдываюсь. Как же! Печатать свою переписку при жизни! Без предисловия не обойдешься. Надо объясниться. Хотя нечаянно открыл со школьной поры не попадавшегося на глаза лермонтовского «Героя нашего времени» и только хмыкнул. Вот и Михаил Юрьевич оправдывался: «Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий». А душа все равно просит оправдания. Да ведь первоначально книжки-то и рождаются не для «читателей», а чтобы самому в себе и в прошедшем оглядеться. Тем более когда оборачиваешься на свою переписку с ушедшими художниками, как вот я сейчас на переписку с Валентином Григорьевичем Распутиным. А только уж гляжу смелее, чем несколько лет назад при публикации переписки с Виктором Петровичем Астафьевым[1] («Крест бесконечный») и с Александром Михайловичем Борщаговским[2] («Уходящие острова»).
Вот и Валентин Григорьевич Распутин при чтении «Креста бесконечного» сомневался: может, надо было бы подождать, «чтобы дать остыть некоторым горячим высказываниям и некоторым убеждениям дать отстояться до времени», но сам же через несколько строк и видел, что время уже перестало быть временем в старинном понимании, потеряло длительность, в которой можно «остыть» и «отстояться».
«Река времен» Гаврилы Романовича Державина полетела водопадом и уже не «уносит», а обрушивает нашу память. Забвение торопится отнести еще вчера всеобщую для русского сознания «деревенскую» литературу к почтенной истории, уже ничего не определяющей в нынешнем миропонимании. Они и сами, «деревенщики» — то, чувствовали закат («Последний поклон», «Последний срок», «Прощание с Матёрой»), но всей любовью и памятью еще надеялись удержать лучшее в человеке — долгую землю и высокое небо.
Но человечество уже торопилось освободиться от «обузы» нравственных обязательств и пожить «по своей воле». А уж как нынешние молодые люди вышли на улицы, уткнувшись в айфоны и планшеты, как прежде монахи в молитвенники, уж можно слова «память» и «народ» вычеркивать из словаря или ставить осмотрительное «устар.». И сейчас оглянуться на переписку с последним земным наследованным писателем — это уж просто хоть по-человечески проститься с последним нецифровым веком. Вон в Швейцарии сразу учат деток «не пачкать пальцы чернилами», а прямо с детского сада тыкать в клавиши, отнимая у них, о чем они еще не знают и теперь уже никогда не узнают, почерк — как личность, как самую верную фотографию души. И умрет чудо рукописи, которое мы еще застали.
Валентин Григорьевич и тут был последним. Еще в первую нашу живую встречу в 1985 году я увидел на его рабочем столе листок…
Но переписка наша началась еще за десять лет до этой встречи. Как я понимаю теперь, оглядываясь по своему первому письму, оно было следствием очередного писательского семинара «молодых критиков», на которых обычно заводились долговременные и не очень знакомства. Кажется, в Дубултах году в 1974-м (в Латвии, во Всесоюзном Доме творчества. Во как! В Латвии, в которой сегодня и слово «Россия», тем более «Советский Союз» и произнести нельзя! Как там у Пушкина в «Онегине»: «Враги?.. Давно ль они часы досуга, трапезу, мысли и дела делили дружно?.. Не засмеяться ль им…») я познакомился с тогдашним редактором отдела критики новосибирского издательства Владимиром Шапошниковым[3], и он сказал о затевающейся у них серии портретов сибирских писателей. А я тогда жил недавно вышедшей, потрясшей меня книгой Валентина Распутина «Живи и помни», о которой я писал В. П. Астафьеву и о которой и он мне ответил (хоть мы были едва-едва знакомы) толстенным восхищенным письмом, с чего, собственно, и началась наша с ним переписка, растянувшаяся на двадцать восемь лет и обернувшаяся в конце концов книгой «Крест бесконечный». Вот тогда я и напросился у Владимира писать для Новосибирска о В. Г. Распутине и попросил Валентина Григорьевича о возможной встрече. Не помню, ответил ли он, но я, видно, так завел Шапошникова, что он дома прочитал книгу Распутина и загорелся взяться за его портрет сам.
Попечалился, да ладно. Мне и о Викторе Петровиче хотелось писать не меньше. Слава Богу, отношения с Валентином Григорьевичем не оборвались, и мы еще не раз перекликались, пока однажды он от имени иркутского издательства не заказал мне предисловие к двухтомнику своего лучшего товарища, к тому времени уже погибшего в водах Байкала, Александра Вампилова