Прошкину хотелось перекреститься. С самого утра. Желание это было настолько же беспочвенным, насколько и непреодолимым. Ну вот зачем ему, скажите, креститься? Только все утрясаться стало, а Прошкин возьмет и публично перекрестится. И как на такой жест выпускника курсов атеистической пропаганды при ВПШ, начальника районного НКВД, пусть даже и бывшего, отреагирует прогрессивная общественность? Известно как…
В конце концов, Прошкина ведь в тюрьму не посадили, не разжаловали даже, ни из НКВД, ни из партии не выгнали, а, наоборот, новую ответственную работу поручили, несмотря на скверную историю, в которую Прошкин (что правду-то скрывать?) по глупости ввязался! Прошкин, может, не какой-то там выдающийся стратег или криминалист, но человек разумный. А разумный человек в подобной жизненной ситуации креститься не будет. Даже если очень хочется. И креститься Прошкин, перед вступлением в новую ответственную должность, не стал, а вместо этого сплюнул сквозь зубы и правой ногой переступил порог областного Управления, где должен был происходить инструктаж.
Может, на него здание так угнетающе действует? Управление ГБ НКВД занимало бывшую Свято-Сергиевскую лавру. Сводчатые потолки; шаги, гулко отдающиеся в коридоре, узкие окна, фильтрующие солнечные лучи оставшимися витражными стеклами, лики святых, просвечивающие местами сквозь новую штукатурку, — может, именно это так расшатало крепкую нервную систему Прошкина? Вряд ли: по должности бывал он в этом здании уже четвертый год и, кроме радости от царящей тут в летнее время прохлады, никаких эмоций не испытывал. Не прерывая аналитических штудий, Прошкин привычно толкнул дверь зала заседаний — и замер в недоумении…
За столом — длинным, покрытым, как и положено казенному столу, зеленым сукном, — имело место необъяснимое явление. Явление восседало на добротном дубовом стуле, было облачено в такую же, как у Прошкина, форму, с таким же, как у Прошкина, ромбиком, то есть имело звание майора НКВД. И при этом подпиливало ухоженные ногти изящной пилочкой с перламутровой ручкой! Расскажи Прошкину кто-нибудь про такое — ни за что бы не поверил.
С появлением Прошкина феномен не прервал своего черного дела, а только коротко глянул на него и продолжал мирно шуршать пилочкой.
Опешивший от такого зрелища Прошкин присел на стул, даже не поздоровавшись, и принялся изучать феномен более подробно. От роду феномену было ну от силы годочков двадцать пять… И то вряд ли. Конечно, назвав форму молодого человека такой же, как у него самого, Прошкин (вообще имевший свойство торопиться с выводами, на что ему неоднократно указывали старшие товарищи) погорячился. Форма только казалась такой же. Была она уж очень впору своему хозяину, то есть явно сшита на заказ, а не выдана со склада. Да и мануфактуру для пошива использовали куда как лучшую, чем на казенное облачение Прошкина. Портупея же и сапоги — тоже на заказ, из кожи качества самого высокого, как у тех армейских чинов, которые преподавали в Академии. Это Прошкин отметил, разглядывая ногу феномена, небрежно закинутую на ногу. И каблуки высоковаты для форменных. После нескольких минут такой умственной работы Прошкина посетило озарение: должно быть, перед ним не кто иной, как артист театра и кино, готовящийся донести до зрителей положительный образ сотрудника НКВД и изучающий работу органов на местах. Прошкин с облегчением вздохнул, налил себе водички из графина, отпил и уже спокойно стал разглядывать своего визави: так нагло пялиться на коллегу, пусть и более молодого, дисциплинированному служаке Прошкину было бы неудобно.
Что и говорить, «артист» был парнем смазливым — до подлинной мужской красоты, в понимании Прошкина, он, конечно, не дотягивал в силу невысокого роста и хрупкого сложения, тщательно замаскированных хорошо подогнанной формой и высокими каблуками, зато у барышень успехом наверняка пользовался. Да и в театре запросто мог играть принцев или князьев каких половецких: лицо у парня было артистическое и холеное, но — как бы поточнее выразиться — восточное, какие бывают у жителей Туркестана. С выразительными темными миндалевидными глазами, разрезом напоминавшими очи породистых арабских жеребцов, каких показывают на выставках. С тонким, как пишут в старорежимных романах, точеным, носом и изящно очерченным, нервным, можно сказать капризным, ртом. А вот ресницы у феномена, с точки зрения Прошкина, были просто до неприличия длинными — настолько, что отбрасывали густую тень на гладкие, оливкового тона щеки. Наверное, чтобы как-то компенсировать этот явный недостаток, «артист» время от времени надменно поднимал вверх и хмурил аристократические брови. Стало быть, в общем и целом вид у феномена был попросту наглый и никак не располагающий к общению.
Тут психологические изыскания Прошкина прервали: в зал заседаний, пыхтя и переваливаясь, вошел его, Прошкина, многолетний руководитель — Владимир Митрофанович Корнев, начальник областного НКВД, сопровождаемый еще одним персонажем. Образ «артиста» моментально померк при сравнении со спутником Корнева. Человек этот был высок и изможденно худ. Мертвенно бледен и присыпан бледной же пудрой. Волосы, брови и ресницы у него, правда, присутствовали, но не имели цвета, как и сами глаза, которые не назовешь иначе как водянистыми. Одет незнакомец был в полувоенный черный френч, такие же черные брюки и черные, по-щегольски остроносые заграничные туфли. Мгновенного взгляда на него хватило Прошкину, чтобы сорваться. Маленький ребенок, который живет внутри каждого взрослого человека, даже если взрослый этот — сотрудник НКВД, пролепетал: «Матерь Богородица, сохрани и помилуй» — и многократно истово перекрестился. По счастью, проделал он это только внутри Прошкина. Зато майору сразу стало легче, и он даже придал своему лицу подобающее случаю выражение суровой готовности.