Гарибальди и кайзер Вильгельм
На стене нашей комнаты висели две цветные репродукции. На одной из них был изображен борец за свободу Италии Гарибальди, в его знаменитой красной рубашке. На другой — молодцеватый германский кайзер Вильгельм II, с острыми, дерзко торчащими к небу усами. Оба портрета попали к нам не случайно. Каждый из них — как Гарибальди, так и кайзер Вильгельм — мог похвастаться подвигом, покорившим сердце моего отца. Отец очень любил рассказывать, и по вечерам, уставший от работы, он мирно покуривал трубку и сотни раз излагал нам подробную историю героического подвига Гарибальди и замечательного поступка кайзера Вильгельма. Мы, дети, знали уже обе истории наизусть, но тем не менее всегда радовались, когда отец приступал к рассказу.
— Почему я так привязан к Гарибальди, к этому великому герою итальянского и венгерского народа? Ну что же, если очень хотите знать, могу рассказать и вам. Секрета тут никакого нет.
По словам отца, дело было в том, что Гарибальди любил венгров куда больше, чем итальянцев, и страшно жалел, что родился итальянцем, а не венгром. Хотя для Гарибальди вообще ничего невозможного не существовало, но этот свой врожденный недостаток даже он никак устранить не мог.
«Выгнав из прекрасной Италии, — здесь я привожу слова отца, — немецкую собаку, этот неустрашимый краснорубашечный герой наметал превосходный план, который, будь он осуществлен, принес бы вечную славу ему и вечное счастье нашему многострадальному венгерскому народу. Бессонными ночами Гарибальди всесторонне взвешивал и исправлял свой план, а затем, когда считал его уже безукоризненным, написал письмо великому венгерскому борцу за свободу — Лайошу Кошуту [1], который в это время вел в Лондоне горькую жизнь изгнанника. В письме Гарибальди просил Кошута приехать к нему в гости в Рим или же, если у него нет желания или времени, разрешить ему, Гарибальди, посетить пламенного венгра в туманной столице Британии. Письмо было отправлено, а через несколько недель туда поехал и сам героический итальянец».
План очень понравился Кошуту. Он заключался в том, что Гарибальди во главе тысячи итальянских краснорубашечников и тысячи одетых в расшитую форму венгерских гусар высадится бурной ночью в одном из портов Адриатического моря и выгонит австрийцев из Венгрии, как выгнал их уже из Италии. План этот, — отец мой знал из достоверного источника, — вызвал слезы у пламенного венгра, но, к сожалению, так и остался планом. Герои разошлись во мнениях по поводу того, что будет после победы. Гарибальди хотел, чтобы Кошут стал венгерским королем. Но Кошут никак на это не соглашался. Нет, королем он быть не хотел.
— Ну и напрасно! — вставляла всегда при этих словах мать, которая слушала рассказ, штопая наши чулки.
Отец тотчас умолкал. Всю свою жизнь он выражал гнев или обиду лишь молчанием, упорным молчанием.
А когда он замолкал, заставить его снова заговорить было чрезвычайно трудно. Иногда это все же удавалось. В таких случаях мы узнавали, что Кошут, сам не хотевший стать королем, предлагал корону Святого Иштвана [2] Гарибальди. Но Гарибальди тоже не хотел быть королем. Если мать вторично вставляла реплику:
— Ну и напрасно! — рассказ окончательно обрывался, и о полной неудаче плана Гарибальди мы могли судить только по тому, что, когда мы были детьми, австрийский император, — отец ничего не говорил об этом, — все еще продолжал царствовать в Венгрии. Выкурив трубку, отец выпивал еще два-три стакана берегсасского вина и уходил спать. Если же мать молча мирилась с отказом итальянского краснорубашечника от короны Святого Иштвана, то мы узнавали, что великие герои со слезами на глазах обнимали друг друга на прощанье, но из-за того, что не могли сговориться, в Венгрии до сих пор продолжали тиранически властвовать Габсбурги, которых отец в домашнем кругу называл не иначе как «филоксерой венгерского народа».
Из этого выражения всем ясно, что мой отец, во-первых, был приверженцем партии независимости и 48 года [3] и, значит, противником австро-венгерской монархии, а во-вторых — занимался виноградарством и поэтому самым подлым врагом человечества считал пожирающую виноград филоксеру. И еще — немцев. Он очень любил вино и ненавидел филоксеру, но ни эта любовь, ни эта ненависть не объясняют его отношения к Гарибальди. Понять его до конца мог только тот, кто был знаком с романтической биографией моего деда по отцу.
Отец моего отца в 1849 году двадцатидвухлетним юношей вступил в революционную армию Кошута. После того как венгерская свобода была потоплена в крови императорским генералом Виндишгрецем и царским генералом Паскевичем, мой дед бежал в Италию. Эмигрировавший борец за венгерскую свободу был, собственно говоря, евреем и готовился в раввины. На этом основании, а может быть, еще и потому, что он очень хорошо пел, мой дед два или три года превосходно прожил, ничего не делая, по милости своих итальянских единоверцев, в Неаполе, пока итальянское вино не свело его с какой-то неаполитанской уличной певицей. Подробности этой любовной истории мне неизвестны, но одним из ее последствий было, как мне известно, то, что мой дед, который вопреки желанию своих единоверцев упорно не уходил от своей возлюбленной, вынужден был взяться за работу. Он стал столяром. Однако затем, чтобы избавиться от предмета своей любви, поступил поваром на океанский пароход и попал в Южную Америку. В Аргентине он некоторое время работал официантом, потом открыл «Венгерскую корчму». Став зажиточным человеком, он женился на дочери происходившего из Италии еврейского кантора, на моей бабушке, которая превыше всего гордилась тем, что была лично знакома с женой Гарибальди.