Капля в океане

Решено: надо просидеть, сколько потребуется, но сегодня закончить работу. Эти тетради уже давно тяготят, одно сознание, что не все проверены, испортит предстоящий отдых и завтрашнюю рыбалку с Сергеем. Весьма кстати тот вчера позвонил со своим приглашением. Редко к нему удается вырваться. А тут еще бракоразводная ссора с Верой. Свои обязанности он выполнил: продукты в холодильнике. Хорошо бы и настроение держать в холодильнике, чтобы тоже не портилось… На дачу продукты забросит Вере автомобильная Лара, уже договорено. Вера знает, каких подруг привечать.

Итак, девяносто процентов тетрадей сейчас, потом на Кузнецкий за книгой. Оттуда пешочком до «Белорусской». И домой, докончить остальные тетради. Жизнь ясна.

Хорошо бы, конечно, сегодня встретиться с Мариной, квартира надежно пуста. Но или Марина, или тетради.

Аскольд Викторович усмехнулся, провел руками по волосам. Но только склонился над столом, зазвонил телефон и — Маринина валторна. Легка на помине. Марина, она такая вся материнская, мягкая, нежная. Терпеливая. И, главное, так подробно знает его, кровно заинтересована во  в с е м  нем, как мать. В здоровье, в состоянии всех живых винтиков и чувствительных гаечек его тела и духа. Такой подробной, тотальной заинтересованности в нем не было еще ни у кого. Она скрупулезно внимательна, нянчит его каждым словом и жестом. А Вера…

Марина, как всегда, старалась удержать его подольше у телефона. Ему это было приятно но сейчас он торопился. И соврал:

— Мариночка, звонок в дверь, видимо, Вера.

— Целую. Звони, как вернешься со своей рыбалки Скажи мне «целую».

— Цалую.

Это была его обычная дразнилка.

— Что?! Опять «ца»!

— Це, це!

— Скажи полностью «це-лу-ю».

— Целую.

— Пока, милый.

— До свиданья.

— Ну пожалуйста, еще раз «целую».

— Марина…

— Я тебя очень прошу!

— Целую.

— Ну, все, пока. Только подожди, я первая положу трубку.

Это ее непременное требование. Иначе «словно что-то оборвалось, и обидно как-то».

— Пока. Жду. — Это уже последнее, завершающее всегдашний телефонный ритуал. Даже короткие гудки в трубке после голоса Марины какие-то нежные.

Хотя он и держался независимо, но ему было каждый раз жаль, когда Марина клала трубку.

Она антипод Веры? А может быть, она нужна ему только по той причине, что и большинству мужчин: просто нужна женщина? Он вспомнил подслушанный недавно разговор за соседним столиком в кафе. Все навеселе, но в пределах интеллигентности: «Другая женщина… О, эта «другая женщина»! Все равно что Рио-де-Жанейро!.. Хорошо провести время, полюбоваться, вкусить — и домой». — «Да, одна — Африка, другая, хе-хе, — Гренландия… А ведь человек любопытен, человек по своей натуре хочет везде побывать, во всех странах. Вкусить, хе-хе, всякий климат, испытать всякие воздействия и, хе-хе, приключения». — «Хотя есть и такие пат-ри-оты. И самим странно: что именно держит их около одной-единственной? Породнение? Привычка?» — «А бывают женщины, и у меня такая была, что в ней одной и Рио-де-Жанейро, и Африка, и Арктика… И даже порой со всеми экзотическими неприятностями: колючками, медузами, пумами, акулами…» — «А! Все это не ново». — «Но всегда будет. И всегда будет ново».

Когда Аскольд Викторович устал проверять тетради, он блаженно откинулся на спинку скрипнувшего стула. Стул был старинный, сработанный с великой заботой о человеческом теле. И очень подходил к нестандартной фигуре Аскольда Викторовича.

Но как бы ни устал, а работу надо закончить обязательно. Чтобы завтра — приволье. Такого августа и старожилы не помнят. В Москве и Подмосковье тридцать четыре градуса. И везде пахнет гарью: загорелся торф под Каширой. И пошли лесные пожары. Все на десятки километров подернуто дымкой. И небо. Или это только воображение? Но все изнемогают от зноя. Уж если в Индии слоны взбесились от жары и уничтожают поселки, то что же сделается с людьми в городе в такую жару?

Нет, завтра к доктору, и весь день на реке!

Марина, Марина… Закрыл было глаза, чтобы выключиться и просто, ни о чем не думая, передохнуть хоть минут десять. Но мысли словно примагнитились к ней. И опять бесконечные воспоминания.

Аскольд Викторович с удовольствием дал волю воображению. Он знал, что, в сущности, только такие паузы в суете, в бесконечных делах, в занятиях, заботах и позволяют хотя бы пунктирно очерчивать памятью свою жизнь. Чтобы хоть как-то связать ее в единое целое. А то превращаешься в какой-то полуавтомат, почти не осознающий себя как личность. Не чувствующий жизнь свою особой, личной жизнью. Распыляешься мыслями и чувствами так, что и не соберешь воедино эту живую пыльцу.

Ведь это же надо — разыскать его через адресный стол после пятнадцати лет. А что, собственно, было пятнадцать лет назад? Всего четыре свидания, из которых три лирических и лишь последнее… И вдруг письмо. Ей уже тридцать два, у нее муж и ребенок.

Как же она просияла сквозь толщу этих пятнадцати лет? Да еще почти совсем такая же, прежняя… Они встретились. Она божилась, что не могла его забыть. Любила.

— При живом муже? — спросил он.

— Было вот как, — объясняла она с сосредоточенным, прислушивающимся лицом, словно ловила сквозь годы давнюю, дальнюю радиопередачу из прошлого. И вдруг вздохнула: настроилась на волну, а она ускользает. Ее забивают поздние или более мощные волны. Но вот поймала снова: — Да, точно так… так… то зернышко той влюбленности тогда еще остановилось прорастать, не проросло большой любовью. Как останавливается при неожиданном заморозке. От твоего того заморозка, тобой организованного… От моей обиды… От твоего холода. Как я тогда плакала! Я к тебе пришла, я доверилась… Ты подумай, мне было всего семнадцать лет! Ведь это же вообразить только, всего семнадцать! И я… именно доверилась!