Избранное

Ана осталась одна посреди пустой комнаты. Холодный осенний ветер то и дело хлопал большой, сбитой из еловых досок дверью. Дверь жалобно скрипела. Сквозь разбитые окна беспрепятственно проникали холод и дождь.

Дрожащая женщина завернулась в коричневый шерстяной платок. Большими испуганными глазами она обвела земляной пол, кучи мусора по углам, облупленные стены, прогнувшиеся балки потолка и вдруг вся затряслась от плача. Эта огромная комната представилась ей местом ее позора.

Она словно очнулась от сна и не хотела верить тому, что увидела. В ее ушах еще звучали аплодисменты, ободряющий шепот делегатов из Тыргу-Муреша, заглушаемый пением детей из начальной школы. Рука еще ощущала крепкое рукопожатие Иона Чикулуй, секретаря районной партийной организации.

— Ты не бойся, — говорил он, широко, дружески улыбаясь. — Мы здесь по соседству, до нас рукой подать, мы тебе поможем. Только не отступай!

Снова вздрогнув от холода, она плотнее запахнула платок. Почувствовала, как тяжела огромная, толстая, точно древний часослов, книга для учета, которую ей вручил делегат:

— Записывай сюда планы работы, торжественные мероприятия, фамилии читателей…

«Торжественные мероприятия… читатели…» Она с трудом сдержала душившие и разрывавшие ее грудь рыдания.

Со всех сторон ей спешили что-нибудь сказать. Все ободряюще улыбались ей. Даже учительница Серафима Мэлай — такая нежная барышня! — сложила губы в улыбку, полную снисходительности и сочувствия.

Только муж Аны, Петря Нуку, нахмурившись, молча сидел в углу, на краешке скамьи, и смотрел на всех злыми глазами.

Но потом, когда все вошли в это давным-давно заброшенное помещение… Делегат из Тыргу-Муреша остановился посреди комнаты, хмыкнул и бросил встревоженный взгляд на Иоана Попа, председателя народного совета в Кэрпинише. Но тот ничего не слышал и не видел. Он ощупывал стены и бормотал: «Мать моя… здорово его отделали!» А Ион Чикулуй надвинул шляпу на глаза и чесал в затылке, мыча что-то неопределенное.

— Да, совсем не так блестяще, как ты расписывал, товарищ председатель…

— Честное слово, товарищ инструктор… я даже и не думал… Впрочем, мало ли что бывает… Всего не предугадаешь…

— Теперь поздно идти на попятный, — вмешался Ион Чикулуй. — Торжественное открытие клуба состоялось. Помещение хорошее, жаль только, что запустили. Нужно привести в порядок…

— Нужно, черт подери!

— Много всего здесь нужно, — вздохнул инструктор.

Ана Нуку испуганно переводила взгляд с одного на другого. Зачем они смеются над ней? Чего хотят от нее эти люди, которых она знала как деловых и серьезных? Ей, что ли, нужен этот пустой дом?

Словно издалека доносился до нее голос инструктора, который подсчитывал:

— Воз дранки, доски для оконных рам… дверь, сцена… занавес…

Ион Чикулуй мягко усмехнулся:

— Ну, теперь держись, председатель…

Затем они пожали ей руку, похлопали по плечу и вышли. Ушли.

Ана осталась одна. Она дрожала от холода, слезы душили ее. Заведующая клубом!..

— Ана, ты идешь? — послышался с улицы голос мужа. Петря не вошел вместе с другими, а дожидался у дверей, мрачный, словно туча, прислонившись к обрубку, который когда-то был яблоней. Он ждал, пока все уйдут. Все разошлись, но он еще выжидал. И только решив, что никто его не услышит, глухо, с болью в голосе позвал ее.

— Сейчас иду! — Ана торопливо вытерла глаза уголком платка, спрятала книгу под шаль и вышла, силясь изобразить улыбку на своем бледном лице. Это была стройная, высокая женщина лет двадцати с небольшим. Лицо ее не было красиво, но на нем светились синие, как васильки, глаза, которые жадно смотрели на мир. Свет этих глаз и хотел увидеть Петря, но сейчас в них стояли слезы. Он вздохнул и, отвернувшись, зашагал к дому широким размеренным шагом по вязкой от грязи дороге.

Петря был видный мужчина, высокий, сильный, сдержанный в движениях и очень смуглый.

Он молчал, глядя себе под ноги. Привычку замыкаться в себе, не высказывая всего, что есть на душе, Петря приобрел еще в детстве, когда гонял на пастбище скотину Кривого Нэдлага, всесильного хозяина этой деревни. В те времена его не раз избивали до крови за неосторожные ребячьи слова, хотя он только жаловался на холод, на голод… Побои и другие злоключения юности научили Петрю подолгу взвешивать каждое слово, прежде чем произнести его.

Молча дошли они до дома. Глинобитную хату, крытую дранкой, выстроили они сами с немалым трудом больше года назад, когда поженились. Стояла она на холме у нижнего конца деревушки, там, где Петря еще в сорок пятом году, при аграрной реформе, получил пол-югара[1] земли.

В небольшом дворе и садике, засаженном яблонями и сливами, видна была рука заботливого хозяина: добротное стойло, крытое тростником, позади него аккуратно сложенный в кучу навоз, рядом с коровником стожок сена, тщательно обчесанный граблями, чтобы лучше скатывался дождь; немного поодаль поленница дров, сложенная так, чтобы сначала, в осеннюю непогоду, топить тонкими поленцами, а потом, среди зимы, закладывать в печку узловатые обрубки и корни, которые медленно горят и долго держат тепло в доме; в другую кучу, как раз против входа в сени, был свален тонкий сухой хворост, который быстро сгорает, дает большое пламя и в одну минуту кипятит воду для мамалыги.