В тяжелые времена начинаю я, старый Фома Обойный, эти записки. Кто знает, что готовит нам слепая судьба за поворотом вентиляционной трубы? Никто не знает, даже я.
Жизнь тараканья до нелепости коротка. Это, можно сказать, жестокая насмешка природы: люди и те живут дольше – люди, которые не способны ни на что, кроме телевизора и своих садистских развлечений. А таракан, венец сущего… горько даже писать об этом.
В минуты отчаянья я часто вспоминаю строки великого Хитина Плинтусного:
Так и живем, подбирая случайные крошки,
Вечные данники чьих-то коварных сандалий…
Кстати, о крошках. Чудовище, враг рода тараканьего, узурпатор Семенов сегодня опять ничего не оставил на столе. Все вытер, подмел пол и тут же вынес ведро. Негодяй хочет нашей погибели, в этом нет сомнения. Жизнь его не имеет другого смысла; даже если вы увидите его сидящим с газетой или уставившимся в телевизор, знайте: он ищет рекламу какой-нибудь очередной дряни, чтобы ускорить наш конец. Ужас, ужас!..
Но надо собраться с мыслями; не должно мне, приступая к трагической истории нашей, перебегать, подобно безусому юнцу, от крошки к крошке. Может статься, некий любознательный потомок, шаря по щелям, наткнется на мой манускрипт – пусть же узнает обо всем! Итак, узурпатор Семенов появился на свет наутро после того, как Еремей совершил Большой Переход…
Нет, придется-таки с самого начала отвлечься, дабы вспомнить Еремея и его Большой Переход – такие страницы истории не должны кануть в канализацию. Нынешняя молодежь – я не хочу сказать про нее ничего дурного, но придется – какая-то она очумелая. Их ничего не интересует – только бы подергаться под вой трубы да по-балдеть у газовой конфорки. И потом – эта привычка спариваться у всех на глазах… Нет уж, извините. А спроси у любого, кто такой Еремей, дернет усиком и похиляет дальше. Стыд! Ведь имя это гремело по щелям, одна так и называлась – щель Любознательного Еремея, но ее переименовали во Вторую Банковую…
А случилось тогда так: Еремей пропал безо всякого следа, и мы уже думали, что его смыло – в те времена мы и гибли-то только от стихийных бедствий, – когда он объявился вечерком, веселый, но какой-то дерганый. Ночью мы сбежались по этому поводу на дружескую вечеринку. На столе было несчетно еды – в то благословенное время вообще не было перебоев с продуктами, их оставляли на блюдцах и ставили в шкафы, не имея этой дурной привычки все совать в полиэтиленовые пакеты; в мире царила любовь; права личности еще не были пустым звуком… Да что говорить!
Так вот, в тот последний вечер, когда Иосиф с Тимошей раздавили на двоих каплю отменного ликера и пошли под плинтус колбасить с девками, а Степан Игнатьич, попив из раковины, в ней уснул, мы, интеллигентные тараканы, заморив за негромкой беседой червячка, собрались на столе слушать Еремея.
То, что мы услышали, было поразительно.
Еремей говорил, что там, где кончается мир – у щитка за унитазом, – мир не кончается.
Он говорил, что если обогнуть трубу и взять левее, то можно сквозь щель выйти из нашего измерения и войти в другое, но там тоже унитаз.
Еремей говорил, что – там, где он был, тоже живут тараканы – и как еще живут! Он божился, что тамошние совсем не похожи на нас, что они другого цвета и гораздо лучше питаются.
Это последнее, про питание, никому не понравилось, и вообще Еремею не поверили: уж больно хорошо все знали, что мир кончается у щитка за унитазом, но Еремей стоял на своем и брался доказать.
– А чего тебя вообще понесло туда, в щель эту? – в упор спросил тогда у Еремея нервный Альберт (он жил в одной щели с тещей). Тут Еремей, покраснев, признался, что искал проход на кухню, но заблудился.
И тогда мы поняли, что Еремей не врет. Немедленно всей компанией побежав за унитазный бачок, мы сразу нашли указанную щель и остановились возле нее, озадаченные.
– Хорошая щелочка, – несмело напомнил о себе первооткрыватель, намекая на своевременность восторгов. И мы уже пооткрывали рты, чтобы начать восторгаться, когда вдруг раздался голос Кузьмы Востроногого, немолодого уже таракана, кроме востроногости отличавшегося большой выдержанностью.
– Не знаю, не знаю… – протянул он скрипуче. – Может, и хорошая. Только не надо бы нам туда…
– Почему? – удивился я.
– Почему? – удивились все.
– Потому что, – лаконично разъяснил Кузьма и, так как не всем этого хватило, строго напомнил: – Наша кухня лучше всех.
С младых усов слышу я эту фразу. И мама мне ее говорила, и в школе, и сам сколько раз, и все это тем более удивительно, что никаких других кухонь до Еремея никто не видел.
– Наша кухня лучше всех, – немедленно согласились с Кузьмой тараканы, с Кузьмой вообще затруднительно было не соглашаться.
– Но почему нам нельзя посмотреть, что за щитком? – крикнул настырный Альберт. Жизнь в одной щели с тещей испортила его характер.
Кузьма внимательно посмотрел на говорившего.
– Нас могут неправильно понять, – терпеливо разъяснил он.
– Кто? – опять не понял Альберт.
– Откуда мне знать, – многозначительно ответил Кузьма, продолжая внимательно смотреть. Тут, непонятно отчего, я почувствовал вдруг тоскливое нытье в животе – и, видимо, не один, потому что все, включая Альберта, немедленно снялись и поползли обратно на кухню.
