Жил он в уездном обыкновенном советском городе, весьма смиренном. Здесь даже революции не было: стали сразу быть совучреждения, для коих мобилизовали по приказу Чрез.-Рев. Уштаба местных барышень, от 18 до 30 лет, дав им по аршину ситца и по коробке бычков — для начала.
Иерей Прокопий жил не спеша, всегда в одинаковой температуре, твердо, как некий столп и утверждение истины. Ибо истина и есть покой. Покой же наилучше обретается в супружестве, когда сатанинская густая сила, томящая душу демоном сомнения и движения, да исходит во чрево жены.
— Жено! Ты спасешь мир от Сатаны-Разрушителя, знойного духа, мужа страсти и всякой свирепости. Да обретется для всякой живой души на земле жена, носительница мира и благоволения! Аминь.
Хорошо, во благомыслии жил иерей Прокопий. И вот единожды, как говорится в суете, рак крякнул: свою могущественную длань иерей Прокопий опустил на главу благоверной. Была на дворе духота, мухи поедом ели, бога, говорят, нету — так бы и расшиб бы горшок какой-нибудь. А тут жена Анфиса ходит — сопит, из дому гонит: полы будет мыть, к празднику прибирать. Прокопий, иерей, утром не наелся: пища пошла на оскудение, а день велик — деться некуда, сила в теле напирает.
И совершил Прокопий злодейство.
Жена Анфиса раз — в Чрез.-Рев. Уштаб: мой поп Прокоп дерется и власть советскую ругает (сука была баба).
— Как так поп дерется? — спросил комиссар, товарищ Оковаленков— Арестовать этого неестественного элемента. Дать предписание Учеке!
И стал пребывать иерей Прокопий в затворничестве.
— За что, отец, присовокупились к нам? — спросил его купец Гнилосыров. — Вам тут быть немыслимое цело.
Иерей Прокопий прохаркнулся, прочистил свой чугунный бас:
— Го, го, го! — Да все бабы, стервы, шут их дери!
И стала с этой поры Анфиса носить Прокопию обеды в Учеку, ходит-плачет: товарищ комиссар, отпусти домой Прокопа Жабрина.
— Обождет, — отвечал тов. Оковаленков, — элемент весьма контрреволюционный. Пускай поступит на службу советской власти. — Смоет свой позор трудом.
Обрадовались Анфиса, а потом и Прокоп. Должность нашли сразу: в канцелярии Чрез.-Уфинтройки.
Прослужил иерей Прокопий месяц, два, три: делов никаких нету, скука, дожди пошли на улице.
— Хоть бы живность какую увидеть, говорить бы с кем, — думал Прокоп, — люди кругом все охальники…
Приучился Прокоп курить: чадит весь день.
Сидел иерей на входящих и исходящих. Придет бумажка: «Предлагаю уплатить моему отряду жалование за 4 месяца вперед. Комиссар, командир, член большевиков Федор Калабашкин. Угрожаю захватом города и привлечением его жителей к революционной ответственности по революционной совести. Комиссар Калабашкин. № 8137421».
Долго мыслит над ней Прокопий, потом запишет и опять задумается.
И было три праздника подряд. Анфиса опять начала грызть попа. Тогда он придумал в единочасье: поймал у себя двух вошек и посадил их в пустую спичечную коробку: живите себе на покое и впотьмах.
На другой день взял зверьков на службу. Раскрыл входящий и пустил их на белый лист пастись. Сам пописывает, а глазами следит, как вошки бродят в поисках продовольствия, но тщетно.
Жить стало способней и радостно одолевалось время бытия иерея.
Но судьба стремительна и еще неодолимы для человека тяжкие стопы ее. Через полгода скончался иерей Прокопий Жабрин, журналист Чрез.-Уфинтройки. Страшна и таинственна была смерть его: от частого курения образовался в горле иерея слой сажи. И надо же было привезти одному старому знакомому Прокопия, мужичку из дальней деревни, корчажку самогонки весьма крепкой.
Давно не выпивал Прокопий: взял и дернул. Самогон вдруг вспыхнул в нелуженном горле — и загорелась сажа от махорки.
Иоганн ПУПКОВ.
Публикация М. А. ПЛАТОНОВОЙ
