История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Авторы: Виктор Семёнович Бакинский
Жанры: Советская классическая проза, Историческая проза
Циклы: не входит в цикл
Формат: Полный
Всего в книге 199 страниц. Год издания книги - 1983.
В книгу вошли два романа ленинградского прозаика В. Бакинского. «История четырех братьев» охватывает пятилетие с 1916 по 1921 год. Главная тема — становление личности четырех мальчиков из бедной пролетарской семьи в период революции и гражданской войны в Поволжье. Важный мотив этого произведения — история любви Ильи Гуляева и Верочки, дочери учителя. Роман «Годы сомнений и страстей» посвящен кавказскому периоду жизни Л. Н. Толстого (1851—1853 гг.). На Кавказе Толстой добивается зачисления на военную службу, принимает участие в зимних походах русской армии. В эти годы он создает повести «Детство» и «Отрочество», рассказы «Набег», «Записки маркера». Основываясь на письмах и дневниках Л. Н. Толстого, автор романа освещает идейные, эстетические и нравственные принципы, которые складываются у гениального писателя в это время. Определенное место отводит автор романа любви молодого Толстого к казачке Соломониде.
Читать онлайн История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
ИСТОРИЯ ЧЕТЫРЕХ БРАТЬЕВ
Глава первая
СЕМЬЯ
Ему приснился сон, который хоть раз в жизни видится каждому: некто побежал за ним, угрожая, а у него ноги стали подламываться, хотелось крикнуть — и не мог. А потом — обычная путаница лиц и видений: младший из братьев Володька, Верочка, мать, читающая письмо, длинный ряд телег и на них — раненые солдаты. И опять Верочка… Но словно незнакомая, отворачивается, уходит по дорожке сада, и его до боли задевает эта ее отчужденность…
Трезвонили колокола. Илья Гуляев проснулся, настроенный враждебно к своему сну. Он жалел, что не встретил своего преследователя.
Умылся. Тщательно. Если у тебя шея чистая, то и воротничок будет чистый. В льющейся из умывальника прозрачной струе он увидел своего школьного учителя физики, Верочкиного отца, недавно сказавшего ему: «Ты не пойдешь добровольцем, ты кроткий человек, Илья, и не сумеешь убивать». К чему эти страшные слова? Надо окружить немцев, и тогда будет победное окончание. Третий год воюем. Вот то-то, подумал он, что все мы хотим победного конца, а без крови не бывает… Нет, не пойду я добровольцем.
На днях Верочка, шестнадцатилетняя гимназистка, назначила ему свидание в церкви, а там священник читал из Евангелия: «Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради… Почитай отца и мать; и люби ближнего твоего, как самого себя». Илья возмутился: сейчас, в дни войны, говорить такое… Или священник осуждает войну? Или твердит заученное? Но и в книгах пишут заученное. Значит, в жизни ничего не меняется, сколько ни сочиняют книг и ни читают проповедей!
И вот он вновь спешил на свидание. Он шел знакомыми улицами, тротуары которых дворники с утра отскребли лопатами, отмыли из шлангов, и вдыхал осеннюю прохладу портового южного города, давно уже растревоженного, омраченного войной. Он забыл и свой сон, и учителя физики, и священника. Только Верочкины глаза в пламени свечей, ее торопливый шепот, щекочущее быстрое дыхание возле его уха. И ее слова — по выходе из церкви: «Ах, что нам, Илюша, до всего этого…»
Звенели трамваи. Гулкие удары церковных колоколов. Редкие машины, покрытые черным лаком. Запах бензина над влажной мостовой.
Он ожидал ее на углу Московской, близ Крепости. Увидел издали. Она была не одна. Должно быть, по пути встретила Ларикова и Ставицкого. С Лариковым Илья учился в гимназии, в одном классе. Со Ставицким знакомство было шапочное. Он тоже окончил гимназию, кажется год назад, а нынче это не какой-нибудь штатский, нет — весь блестит, с головы до ног, новоиспеченный прапорщик. Прапорщик военного времени. Скороспелый.
Поздоровались, и Верочка стала рядом с ним, Ильей. Лариков, сдерживая улыбку, смотрел на заломленную студенческую фуражку Ильи. Значит, заметил: фуражечку-то Илья намял, изрядно намял, дабы не казаться новичком. Старый, испытанный прием. Перевел взгляд на Верочку и снова — на Илью. Во взгляде читалось: не слишком ли Верочка хороша для тебя? не много ли захотел?
А Ставицкий? Этот лучился улыбкой, как солнышко на детских рисунках. Бодрость, довольство собой и окружающими бродили в нем. Просились наружу. Бам, бам, бам, все будет хорошо. Мы победим. Он готов был обнять весь мир — исключая, конечно, немцев, врагов.
И для всех четверых все было бам, бам, бам. В них тоже что-то такое бродило. Радушие молодости. Внезапная симпатия, токи которой пробегали между ними. Они были почти однолетки. Самая юная — Верочка.
— Только я вышел из дому, — сказал Ставицкий — и прямо на меня верблюд идет. Не идет, а выступает. Важный такой, величавый, царственный. Плывет, покачивает горбами. И ка-а-к плюнет в меня! Вот так: фур-р! — Он по-мальчишески встряхнулся, поднял плечи. На щеках его играл румянец. Четко очерченные губы раздвинулись, и глаза под черными бровями искрились.
— Это он отдал тебе рапорт, как военному человеку, — сказал Илья, и все засмеялись.
Ставицкий живо повернулся к нему:
— Боюсь, он выразил общее отношение к военным. Военные не пользуются кредитом.
— Ну, почему же! — вступаясь за военных, сказал Лариков. — Наши войска продвинулись на турецком фронте! А на западе… На Сомме и под Верденом немецкое наступление захлебнулось. Без нашего экспедиционного корпуса у французов не было бы такого успеха!
— Ждали: немцы и австрийцы немедленно будут повержены, а воюем третий год, — пояснил Ставицкий. — Там наверху… — он заговорил о переменах в командовании армии.
— Что ж, — вновь сказал Илья. — Это в духе времени. Например, сотовый мед теперь заменяют арбузным.
Илья говорил без улыбки, но всем стало еще веселей. Ставицкому слова Ильи доставили особенное удовольствие. Он слегка толкнул Илью в плечо, сказал:
— А ты умеешь, Илья, словечко найти… — И в смеющихся глазах его читалось истинное признание.
— Умеет, умеет, у нас в гимназии это все знали, — подхватил Лариков.
— Разве что на нас, прапорщиков, надежда, — неосторожно сказал Ставицкий.
— Значит, плохи дела России, — тотчас заметил Илья.
Ставицкий быстро посмотрел на него. Казалось, сейчас прапорщик вспыхнет, молодое честолюбие взорвется в нем. Но Ставицкий вдруг словно закашлялся, смеясь, выставил ладони:
