Искатели сбитых самолетов

Как-то в середине июня, оставив все дела, покинул я душный город, сел в рыбацкий челнок да и поплыл вниз по реке. Течение само несет. Чуть пошевеливая веслом, держусь берега. Жарко, зной, на стрежень выплыть страшно, так и обдает солнечным пламенем. Река блистает, кажется, в омутах не воронки крутятся, а зажигательные стекла — глядеть больно.

Рыба не плещется. Щуки стоят, уткнувшись носами в обрывы. Челнок скользит над ними, как над затонувшими поленьями.

В тени ветел, склонившихся над рекой, душно. С листьев каплет сок, выдавленный жарой, — липкий и сладковатый. Над ним роем гудят пчелы, впавшие в гибельную ошибку, — ложный падевый мед вреден.

Тревожное что-то в природе. Урожай хлебов после майских дождей поражает своей тучностью. Рожь на новгородских полях стоит грозным воинством, подняв копья колосьев раньше срока.

И сердце томится, и грустно как-то. А ведь я по заветной Ловати плыву, а потом, испив воды легендарного Ильменя, поднимусь по таинственной Полисти.

«Наша Полисть по листьям течет…» — «А у нас на Ловати велики уловы-ти!» — звучат в моих ушах певучие слова старинного новгородского говора.

Не случайно запали они в память, услышанные далеко на севере в февральскую лютую стужу. Произносили их полушепотом два земляка, очутившиеся в одном снежном окопе вместе со мной под лесной крепостью Лоймола. Ожидая сигнала к атаке, мы лежали в маскировочных халатах, зарывшись в снег, как куропатки. Два моих соседа, почти невидимые во всем белом, чтобы отвлечься от дурных предчувствий, все хвалились друг другу, чья речка прекрасней — Полисть или Ловать, чья деревня лучше, чей дом теплее.

Брызнули красные ракеты. Заговорили наши пушки, им ответили крепостные. Завыла военная метель. Вскочив на лыжи, без выстрела понеслись мы вперед и, пользуясь сумятицей боя, проскочили линию фронта.

Десять суток наш летучий отряд громил тылы белофиннов, рвал мосты, минировал дороги и шел, шел, не останавливаясь, днем и ночью, отбивая наскоки вражеских лыжников.

Выполнив задание, стали пробиваться к своим, пройдя с боями сотни километров, много севернее Лоймолы. Но уцелело нас совсем немного…

Самое тяжкое в этом походе — были непрерывный бег на лыжах и свинцовая усталость. И снег, снег, глубокий пышный снег, в котором тонули лыжи. И мокрая одежда, пропитанная потом. И пудовые валенки, обледеневшие после перехода вброд незамерзающих озер и ручьев. И сон во всем мокром, в снегу, когда согреваешься лишь собственной дрожью. Невозможно развести костер: на огонь прилетят вестниками смерти снайперские пули вражеских лыжников и, что еще страшней, малютки мины из ранцевых минометов. Эти мины наносили не смертельные, но мучительные раны. На морозе в тридцать градусов каждая капля потерянной крови уже беда, а при ходьбе на лыжах каждая пустячная ранка становится отвратительной язвой, от которой легко можно пропасть.

Обросшие бородами, темнолицые, в грязных маскировочных халатах, мы вышли из леса, как призраки. И совсем не в тех местах, где нас ждали.

Многие мои товарищи полегли в этом тяжком походе. Как же я уцелел? Случайно. Были люди и смелей, и храбрей, и умней в военном деле, а у меня лишь выносливость охотника, рыбака да закалка деревенского мальчишки.

А какие могучие спортсмены возглавляли поход! Лыжники первой статьи, призеры многих соревнований; вихрем носились они когда-то по заранее приготовленным лыжням, мимо восторженных зрителей, на ходу выпивая апельсиновый сок, заедая шоколадом. И мчались дальше, к трибунам, где их ждала слава.

А я ходил на лыжах по-охотничьи, вразвалку, приглядываясь к звериным следам, всегда настороже. Привык держать лыжи носком вверх, чтобы не ныряли в бурелом и валежник, присыпанный пушистым снегом.

Враги не поили нас апельсиновым соком. Не угощали шоколадом. И никто не проложил нам лыжней в лесах Карелии. Пышно лежал там снег поверх валежника, скрывая камни, незамерзающие ручьи и болота. Чуть оступился — либо лыжа пополам, либо сам по пояс в воде… Но мне это было привычней, чем многим славным и верным моим товарищам.

Была такая минута, когда я уцелел только лишь потому, что в предутреннем лесу, где уже защебетали клесты и застучали дятлы, я раньше всех услышал металлический звук винтовочного затвора. Успел упасть за гранитный валун, торчавший из-под снега. Пули ударили в него, выбив искры, и рикошетом ушли вверх с жалобным визгом…

Но прочь тяжкие воспоминания! Да, враг был зол, да, враг был храбр. Все пересилила наша сила. И кровью храбрецов очерчен вокруг нас круг неодолимый. И пусть бушуют военные пожары, мы еще можем насладиться мирной жизнью…

Надо мной голубое небо Новгородчины, подо мной чистые струи реки, что по листьям течет, вокруг на берегах лес, поющий мне тихую песню. И старинный челн — изделье старорусских мастеров — покачивает меня на волнах, как люлька безмятежного младенца.

Солнце быстро покатилось под гору и вот уже западает за гребни дремучего леса. Пора и на ночлег.

Несколько припозднившись, я пристал к берегу и не рассмотрел, что за местность вокруг, видел только, что со всех сторон к реке подступает высокий темный лес. Услышал, как, словно немазаные телеги кочевников, скрипуче перекликаются бессонные коростели. А перепела уговаривают их: «Спать пора, брось кочевье! Спать пора, брось кочевье!»