Тед ненавидел просыпаться. Во сне он по-прежнему жил в престижном пригороде Портленда. Он был счастлив и беззаботен. Мир был таким, каким он его знал и любил. Каким тот уже не будет никогда, даже если со всеобщим безумием и бессилием и удалось бы покончить.
Об этом мире оставалось лишь вспоминать с той особой горечью, которой приправлены мысли о навсегда утраченном. Горечь эта напрочь лишена сладкой примеси, что свойственна воспоминаниям о днях, пусть и ушедших, но не омраченных крушением цивилизации. Гибель мира нейтрализует в памяти любые порывы души, что мы способны переживать повторно в воспоминаниях. Это заноза, о которой невозможно забыть. Это саднящая рана. Но не одна из тех ран, что мы готовы лелеять по прихоти нелогичной человеческой психологии, а рана, делающая из нас эмоциональных мертвецов.
Теду снился океан и белый пляж, на песке которого он любил нежиться еще ребенком. Прохлада воды пропитывала собою бриз, ласково трущийся о кожу, а жар высокого солнца наполнял тело пьянящей истомой. Если бы от желаний Теда в этом мире что-то зависело, такой день длился бы вечность.
А может, это и не было сном? Что, если сном был как раз тот ужас, который, как ему, возможно, только казалось, стал его новой действительностью? Может, явью был все-таки океан? Океан не мог не быть явью. Он простирался перед ним всего в нескольких десятках шагов. Тед слышал его дыхание. Он чувствовал каждую песчинку, уткнувшуюся в его тело. Крики чаек вонзались в него своей пронзительностью. Они были столь же явственны, что и голоса людей вокруг. Пляж был усеян отдыхающими. Визжали дети. Брюзжали отцы семейств.
Все было именно таким, каким и должно было быть. Следовало лишь дождаться, пока солнце замрет в зените, после чего — замереть самому. И тогда волшебство наверняка случится и донимавший его кошмар прекратится навсегда.
Тед сладко потянулся. Пальцы рук и ног взрыхлили горячий песок. Определенно, лежать так можно было бесконечно…
— Помогите! — раздался крик до смерти напуганного человека.
«Кто-то тонет?» — Тед встревоженно поднял голову.
Странно, но, казалось, никому, кроме него, до этого крика не было ни малейшего дела. Дети продолжали копаться в песке, отцы — поглаживать брюшки, их жены — принимать выгодные для равномерного загара позы.
«Мерзавцы! Каждый надеется, что спасать вызовется кто-то другой…»
Глаза Теда забегали по водной глади. Крик повторился, еще более громкий, в еще большей степени пронизанный ужасом гибели.
«Акула!» — догадался Тед и вскочил на ноги.
Он вскочил, но тут же и упал, ударившись о невидимую стену.
«Черт возьми! Откуда здесь стена?! — выругался он. — Ведь нет никакой стены!»
Еще одурманенный сновидениями, пошатываясь, он осторожно поднялся и разлепил ослепленные солнцем глаза. В них ударила тьма.
Он окончательно проснулся. И тут же вспомнил все, от чего его отгораживал сон. Спрятав лицо в ладонях, Тед со стоном опустился на застеленную грязным бельем кровать с расшатанным деревянным каркасом. Эта кровать служила ему ложем вот уже третий месяц.
«Почти три месяца я здесь, — пронеслось у него в голове. — Три месяца! Здесь же и сдохну. Не сейчас, так зимой. Зимой-то мне точно конец».
Эту мысль он воспринял с необъяснимым спокойствием. Это его встревожило. Почему грозящая с наступлением холодов гибель не страшила его? Он уже намеревался докопаться до сути столь странной безразличности, но тут крик раздался в третий раз. Он был ужасным и призывным, словно выманивал Теда из его логова.