Человек в узорчатой расшитой полумаске черного шелка, скрывавшей верхнюю половину лица, затеплил свечу, и ее неверный свет медленно, точно нехотя выхватил из полумрака комнаты лица пятерых молодых людей. Все были закутаны в темные плащи, и лишь шестой, сидевший особняком, был облачен в белое одеяние на манер римской тоги. Он единственный остался без маски, и даже призрачное сияние свечи не могло скрыть смертельную бледность, заливавшую его тонкое, с аристократическими чертами лицо.
— Итак, господа, все в сборе, — свистящим шепотом произнес он. — И господин кандидат. Кавалеры святого Гименея приветствуют вас.
Молодой человек в белой одежде с достоинством поклонился.
— Сроки вышли, жребий брошен, и узы Гименея уготованы вашему покорному слуге.
Председательствующий усмехнулся, однако в уголке его тонкого, кажущегося бескровным рта обозначилась и пролегла горькая складка.
— Видит бог, все это время я стремился к процветанию и благоденствию нашего союза. Вам не в чем меня упрекнуть.
Пятеро кавалеров дружно кивнули, шестой же скрестил на груди руки. Ученые мужи двояко трактуют сей жест: иные видят в нем выражение спокойствия и отдохновения, прочие же — неуверенность и душевное смятение.
— Место и время вам известны. Кандидатура — тоже. Вполне достойная девица старинного рода. Разумеется, пребывает в полнейшем неведении относительно вновь открывшихся обстоятельств ее биографии, понятных всем присутствующим.
Человек в узорчатой полумаске сделал паузу.
— Я размышлял относительно превратностей жребия и путей осуществления оного. Полагаю, похищение будет в данном случае наиболее уместным.
Пятеро кавалеров переглянулись, после чего наиболее субтильный телом из всех предупредительно поднял руку.
— Говори, достойный Прокофий, — велел председательствующий.
— Полагаю, магистр, в похищении нет необходимости. И почтенные кавалеры со мною согласны. Ваши достоинства и личность не нуждаются в наших привычных уловках. Достаточно вам указать пальцем, и ваша избранница с радостью отдаст вам руку и сердце. И все остальное, разумеется.
При последних словах Прокофия прочие кавалеры неожиданно расхохотались, громко и развязно. Точно пребывали не на тайном сходе секретного ордена, а сидели на веселой и разухабистой гусарской пирушке.
— Благодарю вас, други, и тебя, Прокофий, в особенности, — ответил магистр. — Если только все расчеты и выводы нашего благодетеля верны, все прочее пройдет как по маслу.
— Касательно девицы никаких сомнений, благодетель меня в том заверил при нашей последней личной встрече, — твердо сказал кавалер. — Одна как перст, прозябает в провинции, в полнейшем неведении о своем нынешнем положении и…
— Довольно, — жестом остановил его человек в узорчатой полумаске. — В таком случае все решено. Повеселимся, господа, во славу Гименея!
Ответом ему были приветственные клики, и теперь сомнений не оставалось — так дружно и зычно могут кричать одни лишь военные!
— А господин кандидат ужо поучится нашему нехитрому ремеслу! — подмигнул магистр человеку в белом. — Быть ему первым злодеем в нашей комедии? Ну, или хотя бы последним?
— Быть, быть всенепременно! — дружно заорали кавалеры, с которых уже совсем спал флер мистической тайны. Теперь это были шестеро молодых людей, жизнерадостных, разбитных. И словно по мановению волшебной палочки на столе вдруг очутились, откуда ни возьмись, бутылки шампанского, хрустальные бокалы, а магистр водрузил по краям массивные бронзовые подсвечники. Вмиг стало светло, шумно, кое-кто уже и стягивал маску. И только человек в белой одежде задумчиво сидел у стены, не принимая участия в общем веселье. Казалось, его снедала какая-то навязчивая мысль, не дававшая ему покоя.
В руках кандидат в кавалеры святого Гименея сжимал крохотную лаковую миниатюрку. На ней было изображение особы, о которой шла речь на сегодняшнем собрании. Он смотрел на черты ее лица и, по всему видать, ничего не замечал и не слышал вокруг. Даже пристальных и острых взглядов, которыми его изредка награждал магистр. И тогда в глазах человека в узорчатой маске вспыхивал холодный огонь, и его лицо приобретало выражение гордости и высокомерия.
Ну и зима выдалась нынче в Осиновке! Снежная, злая, с ядреным морозцем и ночными метелями, от которых за окном до утра пуржила круговерть белых вихрей, неустанно постукивая в стекла, норовя забраться в щели рам ледяными сквозняками и выстудить дом. Редко когда солнце проглядывало сквозь волнистые тучи, словно тоже слепленные из снега, повисшие над имением армадой задумчивых белоснежных парусных кораблей. В эту пору так уютно сидеть долгими зимними вечерами за самоваром, топленным по-настоящему, сухими сосновыми шишками, прихлебывать из старой и оттого любимой с детства фаянсовой чашки ароматный чай и предвкушать скорое Рождество.
А вместо этого теперь приходится трястись в санях и надуваться от злости, как индюшка. Хотя этот урядник Сомов кого хочешь доведет до белого каления! Это же надо — не сказать, а даже просто подумать эдакое!
Перед Оленькиными глазами услужливо всплыла урядничья физиономия — с обвисшими щеками, двойным подбородком, двумя щетками жестких соломенных усищ и тупыми, рыбьими глазами навыкате.
