В тишине вдруг на дне
Горе зашумело
И за что это мне,
Я спросил несмело
Свет иссяк, умер день,
Ночь похоронила
В темноте Горя тень
Зычно голосила
Вдруг кошмар мой вспыхнул огнем
Столько лет я не помнил о нем
Я с суровой спорил судьбой
Ради новой жизни одной
Но уже не займется заря
Все надежды – все было зря
Все мечты мои – все было зря
Все напрасно было
Рядом ты, мы вдвоем
Я не жду пощады
В сердце боль, в горле ком
Горечь едкой правды
Кто не жнец, тот мертвец,
Горе говорило,
Успокойся, глупец,
Все напрасно было
Т.О. Поносин, «Блюз Фаталиста» из худудожественного кинофильма «Князь Владимир меняет конфессию»
∞. Балаганчик
Признаться, не люблю гениев. От них веет могильным холодком. Вполне закономерно, ведь гений будет жить в веках, большинство из которых проведет в могиле. Такой вот парадокс – сотворил нечто гениально и можешь считать свою смерть свершившейся. Гении спят исключительно лежа на спине – точно в такой позе они будут существовать после смерти, под землей. С посредственностями совсем другое дело. Они искренни, теплы и подкупающе сиюминутны. Живут здесь и сейчас – им, в отличие от гениев, доступ к жизни после смерти закрыт, поэтому в краткий миг своего существования они выкладываются по полной программе. Это гению нужно цедить себя почуть-чуть, чтобы на вечность растянуть. Посредственный созидатель подвижен, смешлив и наивен, не к месту многословен – краткость не его сестра. Его мысли, горе и радости просты и понятны. Интересы посредственности лишены экзотичности, извращенности и всяких изощрений. Его раздражает реклама, мучает похмелье и огорчают близкие. Кто, как не он достоин приза зрительских симпатий? Он неотличим ни от кого, кроме гения, который, как мы выяснили, изначально где-то – ту-ту – там, за горизонтом, на седьмом небе или пятом кругу ада. Так, все, с этого момента оставляем Кесарю его сечение и о гениях больше ни слова – о мертвых либо хорошо, либо никак. Всей душой надеюсь, что в результате у меня выйдет что-нибудь средненькое, не рыба, не мясо.
Вот я и куколок подобрал. Надеюсь, они моих ожиданий не обманут. У вас в детстве были куклы-варежки? Надеваешь куколку на руку – головка налезает на указательный палец, а ручки – на большой и средний. Прижатые к ладони пальцы – мизинец и безымянный – тоже задействованы. Они изображают животик куклы. А ногами вашей ручной марионетки, тут уж ничего не поделаешь, придется быть всему тому, что не влезло в варежку. То есть, вам целиком, за исключением кисти руки (или рук, если вы натянули по куколке на обе руки). Если в детстве у вас были такие игрушки, то вы должны знать – как только наденешь эту волшебную варежку, нужно сразу же начинать представление – разговаривать с ней и за нее. Мои друзья-куколки заняли свои места, балаганчик открывается.
1. Демиурги
Графомания – (от греч. grapho – пишу, черчу, рисую и греч. mania – безумие, исступление), болезненное влечение к усиленному и бесплодному писанию, бесполезному сочинительству.
Большая Советская Энциклопедия.
– У меня тоже когда-то было пальто, – Пучеглазик смялся в мечтательном прищуре.
– Эй! На что это ты намекаешь? – насторожился из-под челки Пачкун. – Хочешь сказать, что я пальто у тебя подрезал, пухлячок?
– Нет-нет, что вы… – Пучеглазик взморгнул. – Я вовсе ничего такого и не думаю.
– Молодец! Правильно делаешь, что не думаешь, – скрипнув добродушной улыбкой, Пачкун ковырнул в носу. – Это пальто я стащил у одного чумадана.
– У кого, простите? – непонятливый Пучеглазик дурашливо раззявил варежку и поднял бровки.
– Не твое собачачье дело, – клацнул Пачкун. – Но можешь не сомневаться, скомуниздил у персонажа весьма достойного и высокоморального.
– А-а-а, – Пучеглазик разгладился и просветлел ликом»
«А что, классно получилось. Написано так сочно, вкуснено, слюнки текут – спасу нет. Представляешь себе пухлячка Пучеглазика – персонажа, наделенного гуттаперчевой мимикой и внешностью целлулоидного пупса, так и хочется его за щечку пожамкать. Нежненько, но чтоб почувствовал, захлопал удивленно блюдцами глазенок и пробормотал смущенное «ну что вы в самом деле». А можно и посильнее, грубовато так стиснуть, чтоб ущип сперва побелел, а уж потом, когда хваточку чуть ослабишь, кровушка к нему прилила и нарумянила, как бочок бархатистого персика. Хочется, ведь правда же? Пучеглазик, глупыш такой, обиды незаслуженной не поймет и проглотить всю не сможет – захлюпает курносой конопушкой и в слезы. А ты ему «ну, маленький, ну, тихонько, ну, спокойненько». Он еще посопливится чуточку, да успокоится, хотя казалось с чего бы. Посмотрит только доверчиво так, будто проверяя, не уловка ли. Не хватанешь ли ты его снова за ту же щечку болезненно. А до него уж дела никому нет – ишь чего, щипать красавца такого – заняться больше нечем. Фи! У нас же тут еще один персонажик симпатичный своей очереди дожидается – Пачкун. Тощий, зеленый и колючий, как растение декабрист, мирно засыхающее в треснутом горшке на кухонном подоконнике. Мандрагора, тьфу ее. Кочевряжистый такой, небрежный, но беспонтовый по замыслу. Спрашиваешь его «милок, чёй-то ты такой подуздоватый?», а он набычится «а те-то чё?». Ты ему «подуздоватый-то чего, ухряпок?», а он то ли совсем в несознанку уйдет, то ли в бычке ощетинится».
