Художник Её Высочества

Первый раз за лето на Москву потным брюхом навалилась настоящая безобразная, та самая булгаковская жара. Но худо-бедно вечерело, и Воробьёвы горы потихоньку остывали над оплавленным городом щеками оттемпературившего ребенка. Предзакатный флер уже овладел вавилонской тушей Московского Государственного Университета, и только полированный шпиль еще настырно блестел в высоте. Одуревшие от жары вороны, откашливаясь на лету, проваливались вниз к реке, к пристани, вокруг которой маялись прогулочные катера и лодки. От главного входа университета по асфальтовой прямой в сторону смотровой площадки шел молодой человек в безрукавке, шитой по новейшей моде: блуждающим швом наружу и внутрь, в джинсовых шортах с резаными по обязательной моде ртами и в кроссовках исторической жёваности, способной укокошить любую моду — и заурядную, и новейшею. Притормаживая, молодой человек начинал махать ладонями, как делали бы это камчатский морж или каспийский тюлень, просушивая свои ласты.

— Ну жарища, якорь мне между пятым и шестым пальцем! Атмосферы Моей Существенности! Кислородины! — страшно оскалился. — Жидкой!

Возопив таким образом, молодой человек задрал голову вверх, пощурился на университетский шпиль, со смаком чихнул и захлопал ресницами, прогоняя неуместное удовольствие от чихания.

— Зачем я носки на улицу одел? — по-старушечьи запричитал он. — Бедные… бедные негры! Их рай точно на Северном полюсе чудною некоторою судьбой, зуб даю… ай!

Тут ему пришлось сигануть от налетевшего троллейбуса. Скривившись от незапланированных усилий, молодой человек двинулся к гранитному парапету, рыжее тело которого лоснилось в последних солнечных лучах, вызывая ассоциацию с вспотевшими спинами мулатов. В конце партерного сада, около перехода стояли три женщины в комбинезонах озеленителей и громко выходили из себя по причине отсутствия некого Цекавого-бровеносца.

Молодой человек, ожидая перед, зеброй, сигнала светофора, волей-неволей прислушивался. Рядом на тротуар вползал грузовичок.

— Уже ботанику привезли, — сказала озеленительница, с попой ну такого размера, что к идее всеобщего разоружения, обсуждаемой Лигой Наций, наверняка, относится отрицательно. — Горшки разгрузим, позвоним, скажем, что разводной опять коровам кислое молоко продаёт, где клумбы укладывать, не знаем. Пусть что хотят, то и делают. Пошли, однако, деушки по цветам ходить.

Молодой человек перешёл дорогу и встал среди сувенирных развалов смотровой площадки, разглядывая лотошников и их товарец. Преобладали матрешки. Выстроившись по ранжиру, лысинка в лысинку, они вели хороводы на каждом третьем столе. На них открывали красные пасти палехские шкатулки, в лакированных боках которых отражались геометрические формы полудрагоценных минералов. Довольная жизнью «хохлома» пузатилась рядом с хрустальным городком. Лениво, как у себя на пляже, разлеглись рогатые раковины и перламутровые уши жемчужниц.

Жара уходила медленно, но неунывающее в любую погоду торговое племя свое дело знало. Потягивая парное пиво, они вполглаза просеивали вяло фланирующую публику, с известным душевным подъемом начиная рекламную кампанию, когда по-внешнему иностранец приближался к их раскладным столикам ближе определенной, только им видимой черты. На полтона менее вдохновенно предлагались сувениры покупателю, обличьем выдававшего, что он скорее их соплеменник, не импортный залетчик, но, слава Богу, не столичный житель. Сам Ламброзо пошел бы к ним в ученики. Что там врожденный тип преступника: приплюснутый нос, развитые надбровные дуги, приросшие без предупреждения мочки. От бандитской рожи за версту своротит. Но попробуйте-ка на самом глазном дне заметить потребительскую искру, просчитать ее потенцию, в смысле конфуцианское непротивление стать обладателем, к примеру, хохломского набора в виде двухведерной братины для крюшона и шестнадцати уточек черпачков и соответственно развернуть рекламную атаку, применяя основные европейские языки. Чётко отделялись аборигены, будто у тех на лбу красной паровозной краской было написано: москвич. Москвичи лотошников откровенно не интересовали. Так же, как наоборот.

— Эй Степан. Бумажный. Я здесь.

Молодой человек, мечтавший со многими повторительными восклицаниями о жидком кислороде, обернулся и буркнул:

— Десять тысяч лет председателю Мао! Как всегда: белая рубашка, чёрный пистолет.

Подходивший в самом деле смотрелся нордически, словно не было за спиной рабочего дня, душного и изматывающего. Поздоровались за руки, причем сразу после рукопожатия названный Бумажным эй Степаном с раздражением посмотрел на свою потную ладонь.

А в это время торгашей покинуло душевное равновесие. Показался туристический автобус в два этажа, всплакнув тормозами, остановился фронтом, и из него посыпались синеголовые японцы. Почти каждого по животу похлопывал фотоаппарат или видеокамера. Японцы для сувенирных рядов — всё равно, что высокооктановый бензин транспортному средству. Повернувшись к этой суете спиной, молодые люди замолчали, разглядывая в который раз знакомую панораму. Лужникивсей массой тонули в сумерках. Кастрюлька стадиона уже до краев была полна сизо-лиловой темнотой, в которой плавали огоньки запасных выходов. По циркулю встали мухобойки осветительных мачт и темнели на глазах. Но дальше на кострище города разгоралось электрическое пламя. Верно, тот, кто устроил этот летний зной, дул изо всех сил на угли. Левее побледневшего храма Живоначальной Троицы тыкали небо исполинские пальцы Красной Пресни. Справа по склону змеились тела новых трамплинов, отстроенных заново вместо проржавевших бедолаг режимных времен. В последнюю секунду край солнца вскипел, ударил лазерным лучом в медные макароны Академии Наук и пропал.