Ему не верилось, что все это сейчас происходит именно с ним. Кто угодно, но только не он должен был пережить смерть близких людей. Кто угодно, но только не он должен был стоять сейчас на этом унылом кладбище в окружении толпы людей с отрешенными, скорбными лицами. Кто угодно, но только не он должен был смотреть на то, как в могилу уходят тела его родителей и младшего брата. Он все еще словно слышит покашливания отца, он все еще словно чувствует запах маминого крема, он все еще словно видит перед собой озорные карие глаза брата-подростка, задумавшего очередную смешную выходку.
Еще вчера утром он был сыном, старшим братом, а сегодня — сирота. Странный статус для двадцатилетнего парня. Раньше ему всегда казалось, что сирота — это ребенок из детдома, или просто ребенок без родителей, не достигший зрелости. А теперь он понял, что сиротой можно себя ощущать в любом возрасте. Потому что родители — это в некотором смысле Боги, создатели и сколько бы ни было их детям, они — их творения. Творению без творца одиноко в этом мире — это истина, которую ему пришлось усвоить меньше чем за сутки.
Хотелось заткнуть уши, чтоб не слышать причитаний тетушек и отвратительную для восприятия молитву Батюшки. Хотелось заткнуть нос, чтобы не ощущать мертвый запах земли и тошнотворный аромат ладана. Хотелось закрыть глаза — чтобы не видеть и не запечатлеть в своей памяти тот момент, как могилы его родных людей наполняются кладбищенской землей. Это не длилось долго по меркам земного времени, но ему казалось, что проходят часы, а пытка не оканчивается.
Может, он начал сходить с ума, но ему стало мерещиться, что все поглядывают на него со странным выражением лица. Таким именно недоуменным выражением, которое не простой вопрос задает. Вопрос, который он и сам себе задает, но пока не так осознанно: «А ты почему жив? Каким образом не сел в эту треклятую машину? Каким чудом избежал несчастья?» И ему было стыдно за то, что он остался в живых и стоит сейчас здесь, ему было стыдно, хоть его вины в этом вообще не было. И больше всего на свете сейчас ему хотелось быть где угодно, но только не здесь, чтоб не чувствовать на себе эти взгляды…
Вспомнился момент из детства, как он часто обижался на кого-то из родных и прятался, чтоб его не нашли в течение нескольких часов. Родителей жутко бесило такое поведение. Он мог прятаться в шкафу, под кроватью, на чердаке, даже на дереве во дворе. Никакими уговорами его выманить из укрытия было не возможно… Вот бы сейчас куда-то спрятаться и кричать тому, кто посмеет приблизится: «Оставьте меня в покое!» Но нельзя, он вырос, ему еще предстоит обед за упокой в столовой при местной церкви со всеми родственниками и знакомыми, которые почтили своим присутствием сие мероприятие. Конечно, чтоб души мертвых успокоились, живым нужно вдоволь набить свое брюхо за разговорами об усопших! О том, какие замечательные они были, чтобы еще немного продлить этот момент и посмаковать горе.
«Я не стану присутствовать на этой смеси садизма с мазохизмом», — подумал он, решив, во что бы то ни стало исчезнуть с намечающейся пирушки самым незаметным образом, пусть и не самым воспитанным.
Внезапно, среди апрельских туч показалось солнышко, погладив его щеку своим нежным и теплым лучом. И тут он почувствовал, каким-то своим шестым чутьем, взгляд, направленный на него со стороны показавшегося солнца. Чуть повернув голову, он заметил двух девушек через пять могил от его местонахождения. Одна стояла спиной, поправляя цветы на могиле, а другая смотрела в упор на НЕГО. Этот взгляд пригвоздил его к месту, и парень на мгновение забыл, зачем вообще здесь находится. Девушке было не больше семнадцати, но она по-взрослому, как женщина смотрела открыто, смело, с легкой улыбкой и была в ее взгляде такая сила, такая жизнь и, вместе с тем, тайна, что мурашки побежали у него по спине. Этот взгляд говорил: «Я все вижу, я все знаю, мне ведомо то, чего ты не знаешь, в том числе и о себе самом». А еще этот взгляд так не вписывался в окружающую действительность, он так ясно и без издевки напоминал о том, что жизнь еще не окончена и жизнь — замечательная штука, что стало ему так легко, тепло и спокойно, что захотелось… улыбнуться.
Но он в последний момент сдержался, и все очарование этого момента исчезло. Опомнившись, парень осознал, что находится на похоронах самых дорогих и любимых в его жизни людей, на него смотрят и изучают проявление любой его эмоции многочисленные обеспокоенные и убитые горем родственники. Не может быть, чтобы он сходил с ума. Что за наваждение?
Скосив взгляд, словно боясь, что его поймают с поличным, он взглянул на то место, где находились те две девушки… но не заметил их. Решившись, он обернулся уже не таясь, и увидел, как они неторопливо удалялись в неизвестном направлении. Солнце, вдруг, снова скрылось за унылой серой тучей, и он почувствовал знакомый дискомфорт от холода. «Мне привиделось, — уверял он себя, — я, видать, совсем рехнулся!»
И, тем не менее, что-то в его чувствах изменилось, ему стало не так остро и невыносимо больно, что-то появилось внутри, на что он смог хоть немного опереться. И это чувство напрочь стерло его жертвенный настрой, готовность потакать боли, ритуалу и ожиданиям тех людей, которые здесь, собственно, собрались. Он не сразу это осознал, но и осознавать ничего не хотел. На него навалилась усталость и сонливость, отчетливо захотелось спать, словно наплакавшийся и успокоившийся ребенок. Подойдя к тете, маминой сестре, он шепнул ей о том, что устал и едет домой спать. Он сказал правду, как есть и его не осудили за эту правду. Просто поинтересовались, не нужно ли ему чего. И он ушел, ни разу не обернувшись на то место, где Вечный Дом обрели тела его родителей и брата…
