Жиль Висенте
В тот день, когда его должны были убить, Сантьяго Назар поднялся в 5. 30 утра, чтобы дождаться парохода, на котором прибывал епископ. Во сне Сантьяго шёл через фиговую рощу под нежной моросью дождя, и на мгновение ощутил себя счастливым, но, проснувшись, почувствовал себя так, словно с ног до головы был забрызган птичьим помётом. "Ему вечно снились деревья", – сказала мне его мать, Пласида Линеро, восстанавливая 27 лет спустя подробности того злосчастного понедельника. "За неделю до этого ему приснилось, что он пролетает в одиночестве на самолёте из оловянной фольги между миндальными деревьями", – сказала мне она. Она имела славу умелой отгадчицы чужих снов, особенно если их успевали рассказать натощак, но не заметила никаких роковых предзнаменований ни в этих двух видениях своего сына, ни в других снах про деревья, которые он рассказывал ей по утрам в дни, предшествовавшие его смерти.
Не разглядел предзнаменования и Сантьяго Назар. Спал он скверно и недолго, не раздевшись, проснулся с головной болью, с медным осадком на нёбе, который воспринял как естественное последствие свадебного гулянья, затянувшегося за полночь. Однако многие из тех, кого он встретил с той минуты, как вышел из дому в 6.05, до мгновения, когда его располосовали как свинью час спустя, вспоминали, что он был немного сонным, но в хорошем настроении и всем, между прочим, говорил, что день просто прекрасный. Никто не уверен, что он подразумевал именно погоду. Некоторые сходились в том, что утро было солнечным, с лёгким бризом, веявшим с моря сквозь банановые рощи, каким и следовало быть тёплому февральскому дню в те времена. Большинство соглашалось, что погода была мрачной, с облачным низким небом и воздухом полным густого запаха дремлющих, готовых пролиться вод; и что в момент, когда произошло несчастье, сеялся мелкий дождик, похожий на тот, что увидел Сантьяго Назар в лесу своего сна. Лично я отходил от последствий свадебного гулянья на апостольских коленах Марии-Алехандрины Сервантес и едва сумел проснуться от набатного звона колоколов, который принял за дань почтения епископу.
Сантьяго Назар надел белые льняные штаны и рубаху (оба предмета не были накрахмалены), в точности такие же, как те, что надевал накануне на свадьбу. Подобное щёгольство было для Сантьяго редкостью. Если бы не приезд епископа, он надел бы костюм цвета хаки и сапоги для верховой езды, в каких обычно по понедельникам объезжал Эль Дивино Ростро – асьенду, которую он унаследовал от отца и которой распоряжался не то что бы бестолково, но без особой выгоды. За поясом у него был пистолет "Магнум", чьи сплющенные пули, как он сам говорил, могли разорвать на части коня. В сезон охоты на куропаток он брал свои излюбленные стрелковые принадлежности: в шкафу у него стояла винтовка калибра 30. 06Манлихер-Шонауэр, винтовка Нолланд-Магнум, двадцатидвухмиллиметровый двуствольный Хорнет с телескопическим прицелом и магазинный винчестер. Он всегда спал, как и его отец, держа под подушкой оружие, но в тот день, прежде чем выйти из дому оставил патроны в ящике тумбочки возле кровати. "Сантьяго никогда не оставлял оружие заряженным", – говорила мне его мать. Я это знал и знал также, что он хранил оружие в одном месте, а припасы прятал в другом, как можно дальше, чтобы никто даже случайно не мог поддаться искушению зарядить пистолет в доме. Это было мудрое обыкновение, введённое отцом Сантьяго со дня, когда служанка однажды, меняя постельное бельё, вытряхнула наволочку; пистолет, ударившись об пол, выстрелил, пуля прошила насквозь платяной шкаф, пробила стену гостиной, просвистела через столовую соседнего дома и превратила в гипсовую пыль ростовую фигуру святого в главном алтаре церкви на другой стороне площади. Сантьяго Назар, бывший тогда маленьким мальчиком, никогда не забывал урока, преподанного тем происшествием.
Последнее, что помнила о нём мать, было то, как он быстро проскользнул через её спальню. Он разбудил её, пытаясь на ощупь найти аспирин в аптечке ванной комнаты. Она зажгла свет и увидела его стоящим на пороге со стаканом воды в руке, каким ей и было суждено запомнить его навсегда. Именно тогда Сантьяго Назар рассказал ей свой сон, но она не обратила особого внимания на деревья.
"Все сны про птиц лишь предвещают доброе здоровье", – сказала она.
Она смотрела на него из того же самого гамака, лёжа в той же позе, в которой застал её я, освещённую последними проблесками старческого сознания, когда вернулся в этот забытый городок, пытаясь сложить из множества мелких осколков разбитое зеркало памяти. Она едва различала предметы на ярком свету, на висках её были пергаментные компрессы от вечной головной боли, которую оставил ей сын, в последний раз пройдя через спальню. Лёжа на боку, она хваталась за верёвки в изголовье гамака, пытаясь приподняться; в полумраке комнаты стоял запах крестильни, поразивший меня ещё в то утро, когда свершилось преступление.
Едва я появился в дверном проёме, она приняла меня за призрак Сантьяго Назара. "Там он и стоял, сказала она. Он был одет в белый лён, стиранный чистой водой, потому что у него была такая нежная кожа, что он не выносил крахмала". Она долго сидела в гамаке, пережёвывая зёрнышки имбиря, пока иллюзия, что сын вернулся, не погасла. "Он был главной моей опорой", – вздохнула она.
