перевод В. Голышев
Угрюмый, сонный ребенок стоял посреди темной комнаты, а отец натягивал на него клетчатое пальто. Правый рукав не налезал, но отец кое-как застегнул пальто доверху и подтолкнул мальчика к приоткрытой двери, откуда к нему протянулась бледная, веснушчатая рука.
— И одели-то его не по-людски, — раздался громкий голос с лестничной площадки.
— О Господи… так оденьте его сами, — буркнул отец. — Наверно, и шести еще нету. — Он был в халате и босиком.
Он хотел закрыть дверь за мальчиком, но в двери стояла она — конопатые мощи в гороховом пальто и фетровом шлеме.
— А деньги на троллейбус? Ему и мне, — сказала она. — В оба конца.
Он пошел в спальню за деньгами, а когда вернулся, она с мальчиком стояла посреди комнаты. Она осматривала обстановку.
— Окурков-то, окурков — не продохнуть. Не дай Бог мне тут за тобой присматривать, в два счета угоришь, — заметила она, с силой одергивая пальто на мальчике.
— Вот вам мелочь, — сказал отец. Он подошел к двери, распахнул ее и стал ждать, чтобы они вышли.
Пересчитав деньги, она сунула их в пальто и подошла к висевшей над проигрывателем акварели.
— А сколько времени — это мы знаем, — сказала она, вплотную разглядывая изломанные, пронзительных цветов плоскости, расчерченные черными полосами. — Невелика премудрость. Смена у нас с десяти вечера и до пяти, да на трамвае час.
— Ну да, конечно, — сказал он. — Так мы ждем его вечером, часов в восемь-девять.
— Может, позднее, — сказала она. — Мы на реку пойдем. Там нынче будет исцеление. Этот проповедник редко заглядывает в наши края… Не стала бы я деньги платить за такое добро, — заметила она, кивнув на акварель. — Сама бы лучше нарисовала.
— Хорошо, миссис Конин, до вечера, — сказал он, барабаня пальцами по двери.
Из спальни послышался вялый голос:
— Принеси мне пузырь со льдом.
— Никак хворает его мамочка? — сказала миссис Конин. — Вот беда-то. А что с ней?
— Мы не знаем, — пробормотал он.
— Попросим проповедника за нее помолиться. Он многих исцелил. Преподобный Бивел Самерс. Ей бы самой к нему сходить.
— Может быть, может быть, — сказал он. — До вечера. — И ушел от них в спальню.
Мальчик смотрел на нее молча; из носу у него текло, глаза слезились. Ему было года четыре или пять. Лицо у него было длинное, с торчащим подбородком, а глаза — широко расставленные и опухшие. Он казался терпеливым и бессловесным, как старая овца.
— Он тебе понравится, наш проповедник, — сказала она. — Преподобный Бивел Самерс. Ты только послушай, как он поет.
Дверь спальни вдруг распахнулась, и отец высунул голову:
— Пока, старик. Гуляй. Веселись.
— Пока, — сказал мальчик и подскочил, как ужаленный.
Миссис Конин бросила прощальный взгляд на акварель. Потом вышла на лестницу и вызвала лифт.
— И рисовать бы ее не стала, — сказала она.
На улице, стиснутое стенами темных, неживых домов, занималось серое утро.
— Распогодится еще, — сказала она. — Да все равно в нынешнем году это, видно, последняя проповедь у нас на реке. Вытри нос, золотко.
Он завозил рукавом по носу, но она его остановила.
— Так не годится. Где у тебя платок?
Он сунул руки в карманы и притворился, будто ищет платок. Она ждала.
— Им лишь бы сбыть ребенка с рук, — сказала она своему отражению в витрине кафе. — Постой-ка. — Она вытащила из кармана красный, в синих цветах платок и принялась тереть ему нос. — А ну, сморкнись, — сказала она, и он сморкнулся. — Возьми себе. Положи в карман.
Он старательно сложил платок, спрятал в карман, потом они дошли до угла и, прислонившись к стене запертой аптеки, стали ждать троллейбус. Миссис Конин подняла воротник, и он уперся в поля ее шляпы. Глаза у нее начали мало-помалу закрываться, словно она засыпала стоя. Мальчик потянул ее за руку.
— Как тебя звать? — спросила она сонным голосом. — Я только фамилию знаю. А как имя — позабыла у него спросить.
Звали его Гарри Ашфилд, и до этого дня ему и в голову не приходило менять свое имя.
— Бивел, — сказал он.
Миссис Конин отпрянула от стены.
— Бывают же чудеса на свете! — изумилась она. — Я же тебе говорила — нашего проповедника так зовут.
— Бивел, — повторил он.
Она разглядывала его, словно он и в самом деле был каким-то чудом.
— Надо ему тебя показать. Он не простой проповедник. Он целитель. А вот мужу моему не помог. Мистер Конин хоть и не верит сам, а говорит — надо попробовать, попытка не пытка. Желудком он мучается.
Вдалеке, на пустой улице, желтым пятнышком показался троллейбус.
— А теперь он в городской больнице, — сказала она, — и третью часть желудка у него отняли. Я говорю: ты благодари Бога, что хоть столько-то оставили. А мне, говорит, некого благодарить. Ну, скажи на милость, Бивел, — пробормотала она.
Они сошли на мостовую.
— А меня он исцелит? — спросил Бивел.
— А у тебя-то что?
— Есть хочу, — подумав, сказал он.
— Ты разве не завтракал?
— А мне раньше неохота было, — ответил он.
— Вот придем домой и покушаем, — пообещала она. — Я сама проголодалась.
Они влезли в вагон, сели невдалеке от водителя, и миссис Конин взяла Бивела на колени.
— Будь хорошим мальчиком, — сказала она. — Сиди смирно, не слезай. А я посплю.
Она откинула голову на спинку, веки у нее стали потихоньку опускаться, рот открылся, показались длинные, редко натыканные зубы — где золотые, где темные, темнее лица, и она принялась сопеть и подсвистывать — настоящий скелет с музыкой.
