И тут я поняла: сейчас этот старик или перережет мне горло, или спасет мне жизнь.
Такое уж у него было выражение лица, а меньшего от Полковника ждать и не приходилось. Он всегда был со странностями — и всегда считался опасным. Сложно подсчитать, сколько нервов он испортил другим девочкам, скольких довел до истерики. Я, честно говоря, тоже не рвалась работать с этим угрюмым типом. Но, во-первых, никто не давал мне выбора: я была младшей из сотрудниц и у меня хватало причин держаться за эту работу, потому что другой я могла и не найти. А во-вторых, я чувствовала определенную жалость по отношению к нему. Да, он был мрачным, злобным и хамоватым. И все же мне иногда казалось, что это просто от очень большого одиночества. Полковник никогда не говорил о себе, но у меня были все основания полагать, что жизнь у старика не сложилась.
Вот уже четыре месяца я была единственным живым существом, с которым он соглашался говорить. А точнее, практиковать свое сомнительное чувство юмора! За эти дни я, пожалуй, продегустировала все виды сарказма, иронии и язвительности. Опытным путем я установила, что лучше не огрызаться. Когда я пыталась что-то ему доказать, Полковник радовался, как ребенок, и начинал настоящую словесную баталию. Если же я помалкивала, он очень быстро успокаивался. Пару раз он даже пытался угостить меня чаем и конфетами, которые наверняка хранились в его квартире с тридцать второго года.
Иногда другие девочки спрашивали меня: как я это выношу? Как притворяюсь, что мне совсем не обидно? Но правда в том, что мне и правда было не обидно. Я о себе достаточно высокого мнения, чтобы не принимать на свой счет любую гадость. Есть, конечно, в мире люди, которые могут задеть и ранить меня — некоторые этим правом, увы, воспользовались. Но полубезумный старик, ненавидевший весь белый свет, определенно не входил в их число.
Так вот, за эти четыре месяца я привыкла к тому, что Полковник встречает меня или угрюмым ворчанием, когда у него плохое настроение, или пошловатыми шуточками, когда хорошее. А сегодня… Сегодня он молчал. Он даже не открыл мне, когда я позвонила в дверь!
Я, понятное дело, испугалась: человек-то старый, и социального работника ему назначили не просто так. У меня был ключ от его квартиры, я открыла дверь, поспешила внутрь и обнаружила Полковника на кухне. Он стоял у окна и крутил в руках большой мясницкий нож. Он смотрел на меня молча, не мигая, будто я была малолетней уголовницей, а он — самым строгим судьей в мире.
Вот тут я и поняла, что сегодня что-то случится. Нет, скорее, не поняла, а почувствовала, и это было очень странно. Я замерла перед ним, не двигаясь с места, даже дыхание зачем-то задержала. Что-то подсказывало мне, что, если он захочет на меня напасть, я не убегу. Полковник был старым и измотанным десятками болезней, однако сейчас в его распрямившихся плечах, в гордо поднятой голове, в ясном взгляде все еще угадывался человек, который был своим на поле боя.
Да, он мог меня убить. Но я с удивлением обнаружила, что не так уж меня это и пугает. Докатилась! Моя жизнь превратилась в такие жуткие руины, что я даже перед лицом смерти не готова была держаться за них. День откровений просто…
Но это не значит, что я хотела умереть, так что на Полковника я не бросалась. Я просто ждала.
Наконец он с силой вогнал нож в деревянную разделочную доску, и от громкого удара я невольно подпрыгнула. Полковник засмеялся хриплым, невеселым смехом.
— Испугалась меня, да? — спросил он.
— Испугалась, когда вы дверь не открыли, Михаил Иванович.
Вот так его звали на самом деле — Михаил Иванович Кречетников. Но мы с девочками всегда называли его Полковником, и не только из-за его военного прошлого. Просто была у него совершенно армейская привычка коротко и громко отдавать приказы и никогда нас не благодарить.
— А за себя испугалась?
— За себя — не очень, — признала я.
— Вот и я вижу… Дура ты, что ли?
— Может быть.
— А может, и не дура, — заметил Полковник, окидывая меня очередным оценивающим взглядом. — Может, просто бедовая. Ты добрая, а добрые всегда бедовые, потому что мозгов у вас мало, а жалости — хоть отбавляй.
Мне не хотелось с ним соглашаться, но последние события моей жизни показывали, что он попал в точку.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался Полковник.
— Двадцать два недавно исполнилось.
— Двадцать два — хорошие годы! Лучшие годы. Для меня они были лучшими — и я провел их как надо! А ты что же? Хоронишь себя заживо, подтирая задницу старикам.
Что я и говорила — он совершенно не умеет благодарить. Между прочим, ему я задницу никогда не подтирала, но с другими моими подопечными случалось всякое. Да, я была от этого не в восторге, я не из тех людей, которые готовы всех себя бросить на служение миру. Но в то же время, впадать в депрессию я в ближайшее время не планировала.
Я знаю, что у меня проблемы — и большие проблемы. Но я ведь еще жива, выжила после всего, что было, хотя другая на моем месте уже повесилась бы! Я кое-как устроилась, у меня есть работа, я еще могу что-то изменить. Поэтому я не собиралась устраивать покаяние перед стариком, который всех предыдущих соцработниц доводил до истерики. Со мной этот номер не прокатит! Даже если мне уже хочется плакать.
