Хорошая жизнь

Хорошая жизнь, хорошая, приговариваю, подстригая волосы на Верином лобке. Мои тридцать два года, ее сорок шесть лет, ванная комната, станок для бритья, пена, расческа, ножницы. Смущение Веры, моя радость. Седые лобковые волосы падают осенними листьями. Стригу лобковые листья, брею половые губы, нажав пальцем на клитор, безопасно, приятно. Вера удивляется, мне радостно. В состоянии любви, в ожидании ночи орудую бритвой и ножницами. Легкий старт, легкое развитие, высокие отношения на скрипучем диване. Легкий секс, новый секс, старый секс, казалось, мы резиновые, нас можно тянуть, из нас тянуть, не закончимся. Не закончится душное лето, руки будут болеть, губы пересыхать, возбуждение длиться, наше безумие не закончится. В те в дни очень хотелось знать, что произойдет дальше, сейчас я не хочу знать, что происходило тогда.

Душечка, мы здесь теперь только бедствуем. Не представляем себя, стремимся стать сложными, трехмерными, содержать много уровней или иметь двойное дно. Мне не понять тебя, даже если мы одной стихии, структуры, формы. Ты самолет из бумаги, я самолет из бумаги, наши крылья соприкасаются, дальше изгиб, бумажная гармошка, как можно прочесть меж изгибов, душечка. Будь ты ровным листом, будь я ровным листом, мы бы чувствовали возмущение поверхностью, видели бы написанное ясно. Не чувствуем, не видим, оригами портит нас. Летали журавлями, самолетами, распускались цветами в клеточку, лежали на почте конвертами, прятались фигурами в фигурах, не стали никому ближе, себе интересней. Скомканные, вспоминаем, как появились изгибы, как мы менялись. Начни меня выправлять, разглаживать, помоги мне стать плоской, не могу больше складываться. Сотри с меня цифры, я не бланк отчетности. Внуши мне родиться завтра, дай мне новое имя, не лги, не говори правду. Сохрани от любого знания, от того, что за ним следует. Отними у меня память, стань первой, успевшей уйти до, не после прощания. Попроси у меня прощения, тебе все равно не за что. Каменная притворщица, оставь мне думать, будто я лучше. Не время невинности ушло, душечка, время наивности отжито, мы здесь теперь только бедствуем, я больше тебя не слышу. Слышишь ли ты меня.

Вера болеет розовым лишаем, листаем справочники, спорим, задаемся вопросами. Передается ли он, он ли это вообще, а если не передается и это он, как с ним бороться. Ванная комната, обнаженная Вера, гормональная мазь. Тщательно мажу пораженную лишаем грудь Веры. Смущение Веры, моя радость. Ослепительной красоты грудь, розовый лишай, нелепо съедающий кожу, спасаю красоту. Вера, краснея, восклицает, да никакой мужчина так не поступит. С одной стороны, в сорок шесть точно известно, как поступит мужчина, с другой стороны, Вере не повезло. Жила она с тем, кто мог самоотверженно мазать ее грудь, но лишай не пришел. Пришел лишай, но Вера жила с тем, кто лишен самоотверженности. В условиях ротации мужчина и лишай не встретились. Не повезло.

На лестничной площадке бывший уголовник бомж Сережа аккуратно бинтует Оленьке гниющие раны. Она выпила, упала в сугроб, уснула, проснулась с обморожением обеих ног. Сережа показывает, ты сюда посмотри, сюда, видишь, ужас. Сережа меняет бинты, плачет, сокрушается, нога Оленьки опухает. Справилась с розовым лишаем, спасибо гормональной мази. По ночам мое лицо не прилипает к ее груди. Борьба с лишаем, высокие отношения, сравниться с ними могло лишь то время, когда я исправно носила фурункулы в заднем проходе, а любивший меня человек обрабатывал их раствором фукорцина.

Душечка, мы давно освоили правила работы внутреннего конвертора, они просты и не вредят миру. Рост моей значимости пропорционален росту твоих надежд, связанных со мной. Часто путаю любовь с необходимостью, конвертирую потребности в чувства, так выходит проще, никто не знает, что на самом деле. Ты можешь построить хоспис, предложить мне на выбор койку. Я подумаю, стрижка лобка высокое, борьба с лишаем героическое, разговоры с тобой от любви, нет нужды или жалости, просто время невинности. Там, не сбиваясь в группы от ужаса, не называя любовью пустоты, честно во всем заблуждаясь, Сережа любит залечивать раны, Саша, хозяин подвала, бьет костылем полоумного Мишу, Миша придает Сашиной жизни хоть какой-то смысл. Там я тихо лежу, в твоем хосписе, вышиваю на пяльцах гладью «нечего», и ниже еще «ничего», а потом мулине кончаются, я больше тебя не слышу. Слышишь ли ты меня.

Галя Огородникова единственное оправдание душному Кишиневу. Четырнадцатилетний мальчик вошел с Галей в кафедральный собор, когда пели утреню. В соборе полно духовенства. Молдавское духовенство особое духовенство, отключившее в своем сознании опцию аскезы, живущее опцией излишеств по умолчанию. Священников распирает от значимости, на каждом втором митра с золотой вышивкой, в митре пластмассовые бриллианты. Каждый второй носит два креста, украшенных почти рубинами. Каждый первый стремится стать каждым вторым, каждому второму не к чему больше стремиться. Наблюдая сусальное благообразие, мальчик спросил, неужели эти люди верующие. Галя ответила, верующих много, любящих мало.