Ходоки

За окном смеркалось. В низеньком придорожном трактире стало темновато, но жмот-хозяин свечей не зажигал, экономил. Мол, для «этих» и так сойдет. Мощный запах кислых щей, пива и селедки витал над столами. Дверной проем на короткое мгновенье просветлел, впуская плотную фигуру в шляпе и легком, городского покроя, дорожном плаще. «Из господ пожаловали», — вполголоса сказал трактирщик лохматому мальчишке-половому. Тот, исподлобья глядя на хозяина, сторонясь, чтобы не получить очередного подзатыльника, шмыгнул ловко к вошедшему, принимая у него плащ и шляпу. Пристроив их на вешалку, стал зажигать свечи.

Свечи, на удивление, горели ярко и ровно, без копоти. Немногочисленные посетители трактира одобрительно обозрели их, с видимым беспокойством поглядывая на незнакомого барина, присевшего за пустующий стол. К нему уже спешил, повесив почти чистое полотенце на левую руку, сам хозяин. Лицо его, еще минуту назад имевшее выражение скучающей надменности, сейчас лучилось масляной угодливостью и радушием.

— Погодьте, барин, погодьте, я крошки смахну, — полотенце суетливо пробежалось по темной, в бурых неотмываемых пятнах столешнице. — Кирьяшка! Скатерть неси, да смотри, бери белую! — зычно кинул трактирщик в сторону полового. Пацан через мгновенье уже торопился расстилать перед гостем скатерть. Хозяин, однако, слукавил. Скатерть была не очень-то и белая, к тому же — единственная.

— Чего изволите, барин? Есть супчик с утячьими потрошками, каша грешневая с баранинкой, растягайчики разные, ежели желаете.

— Принеси-ка ты мне пока, голубчик, большую рюмку водочки, только хорошей, казенной, да грибочков. Подожду приятеля моего. Вот он подъедет, вместе с ним и отужинаем.

Подобострастно кивнув всем телом, трактирщик исчез. Минуту спустя перед приезжим господином стояла большая граненая рюмка зеленого стекла и блюдце с изрядной горкой ядреных рыжиков.

Четверо бородатых мужиков, сидящих неподалеку, продолжали настороженно посматривать на барина. Тот аккуратно, с чувством выпил и захрустел грибочком, подцепив его вилкой с костяной ручкой. Вся четверка дружно сглотнула. Барин достал из кармана книжицу в кожаном переплете и замер над раскрытой страницей, чуть заметно шевеля губами.

— Молится, чо ли? — тихонечко предположил самый молодой, лет двадцати пяти мужичонка, обращаясь к низенькому седобородому крепышу. — Ишь, набожный барин.

— Молитва — дело благое, — солидно подтвердил седобородый и сам размашисто, с достоинством перекрестился. Вслед за ним перекрестились и трое остальных.

Потеряв к барину всякий интерес и особо уж его не смущаясь, мужики продолжили прерванный разговор.

— …Вот как раз опосля этого, аккурат на Иванов день, и пошли мы с мужиками в столицу, к царю-батюшке на поклон. Пачпорта нам справили, денег обчество собрало — кто сколько смог. Сапоги кожаные в котомки положили, хлеба там, картошек вареных, то-сё… Пошли-то в лаптях, сапоги до столицы спрятали, чтоб незазорно на людях показаться было. М-да… — задумчиво протянул рассказчик. — Так и пошли.

— По тракту шли, аль напрямки? — деловито поинтересовался угрюмый долговязый мужичина.

— Да мы напрямки, пошто нам тракт. И так пять недель шли, а по тракту все семь получилось бы.

— Вот так вот и пришли в Петербург? — молодой сгорал от нетерпения.

— А вот так и пришли. Добрые люди помогали. Кто едой, кто кровом. Русский люд, он с понятием, странных людей уважает. Знает, что просто так мужик в столицу не пойдет, только по делу сурьезному. А Петербург, скажу я вам, город огромадный. Гомон вокруг, суета, а шум-то, шум, что у нашего Пахома на старой мельнице. Домины все каменные, высоченные. Наверх глянешь — аж шапка падает. Мы головы позадрали, смотрим — там птица железная летит, а крыльями не машет, да высоко-высоко…

— Ну, ты уж загибай, да меру знай, — недоверчиво пробасил угрюмый. — Где ж это видано, чтоб птицы железные по небу летали?

— На Пресвятой иконе побожусь, что чистую правду говорю! — истово перекрестился говоривший. — Про железных птиц и в Библии сказано, а уж в Петербурге они уж точно есть! Чего в том Петербурге только нет. Идем, значится, по улице, во все стороны пялимся. Промеж домов веревки натянуты, а белье не сушат нигде. Да и как сушить-то — веревки высоко натянуты, рукой не достать. И печи нигде не дымят. Как они едят — сырым все, что ль? А хлебушко как пекут? Мы даже поспорили. Простых-то людей и не видно. По виду — так одни баре ходят. Да много-много! Про меж них и басурмане да арапы вдругорядь прошмыгнут. Ох, черны они да страшны обличьем, арапы эти! Зато лошадей на улицах не видно. Карет — уйма, все разные, самоходные. Как без лошадок справляются — неведомо. Одни кареты маленькие, что твоя телега, другие огромные, как дом. Окошки все на них стеклянные, все нескрозь видно. Понабьются в ту карету человек с полста, иным и местов нет, сесть-то, так стоя и идут. Токмо вонючи уж они больно, кареты эти самоходные, — рассказчик лицом изобразил отвращение. — Сзаду дым сизый валит, аж задохнуться можно. Хотели мы дорогу перебежать, так на нас один такой чуть не наехал. Остановился, окошко зеркальное открыл, матерно облаял. Батюшка, поди, а так ругается, — мужик скорбно потупился.