Гюрги-Дюрги-Дюк

Юлька не стала дожидаться, когда мать придет с работы, принялась укладывать вещи сама. Сначала она положила в чемодан все, что было у нее летнего, — все платья, тапки, новые туфли, — а потом втиснула в чемодан еще две теплые кофты, свитер, платок и поискала глазами на вешалке, что еще можно взять… Пусть упрашивают, если хотят, чтобы Юлька осталась!

Ей очень хотелось, чтобы ее упросили. Хотя, собственно говоря, она могла просто сказать, что раздумала ехать, — и все! Ведь мать, сообщив вчера деду номер Юлькиного рейса, в телеграмме сделала оговорку возможно, Юлька еще раздумает лететь, пусть он на всякий случай не беспокоится, если Юльки не окажется в самолете.

Но подруга Любка, узнав вчера вечером об этой телеграмме, многозначительно усмехнулась и сказала, что все идет так, как и положено. Именно так, как она, Любка, предполагала и предсказывала. И добавила, что все это очень здорово напоминает ей ту двадцать третью страницу из «Овода», где Артур и Монтанелли решают, ехать или не ехать Монтанелли в Рим. И Юлька, поразмыслив, сегодня утром гордо сожгла все корабли, заявив матери, что ее решение ехать к деду и прогостить у него до самого сентября — окончательно и бесповоротно…

Все произошло до смешного глупо и непоправимо! Самое обидное то, что Юлька влипла в эту невероятную историю сама, собственными силами, и никто в этом не был виноват, хотя, конечно, влипнуть ей в эту историю здорово помог Василий Леонтьевич. Он появился месяца два назад и бесцеремонно, не спросясь, протаранил Юлькину жизнь, разделив ее на две части — на ту, которая прошла, в общем-то, терпимо, и на ту, которая еще только начиналась и от которой можно было ожидать всяких неприятностей…

Правда, Юлька простила ему это из-за матери. И еще из-за того, что он курил сигареты. Потому что Юлька любила медленные синие колечки папиросного дыма в комнате. Вспоминались тогда очень ясно уже почти забытый голос отца, его крепкие, тугие ладони под Юлькиными ладошками и его необыкновенные, уже никогда нигде потом не слышанные ею песни:

Юлька любила петь — когда была одна в комнате. А еще она любила заучивать самые интересные отрывки из любимых книг, в особенности последние страницы, и читать их наизусть где-нибудь в пустом помещении, чтобы голос звучал красиво и громко и чтобы просыпалось эхо, всегда спящее по углам больших и пустых комнат… Именно за этим занятием и застала Юльку вернувшаяся с работы мать в тот печальный вечер на прошлой неделе, когда глупая невезучая Юлька влипла в историю.

Юлька стояла посреди комнаты и голосом старого одинокого Бальтазара призывала:

— Ихтиандр! Ихтиандр! Сын мой!

— Опять конец из новой книги, да? — спросила мать задумчиво и серьезно, и это Юльку страшно разволновало. Обычно Юлькины спектакли смешили или сердили мать — в зависимости от ее настроения.

— Н-надоело, — выпалила Юлька неожиданно.

Она хотела сказать совсем не то, она хотела спросить, накрывать на стол или подождать немного, но споткнулась на букве «к» в слове «накрывать». Когда Юлька начинала волноваться, она, хоть убейте ее, никак не могла выговорить именно то, что хотела сказать.

— Что тебе надоело? — тревожно понизив голос, спросила мать.

— Н-надоело, — сказала еще раз Юлька, отчаянно заикаясь даже на тех буквах, которые обычно ее никогда не подводили. — Н-надоело, что в-вы с н-ним н-никак не п-поженитесь…

Мать радостно улыбнулась Юльке и объяснила ей уже давно ясное: они с Василием Леонтьевичем пока не могут пожениться потому, что Василию Леонтьевичу не дали квартиру. Не могут же они втроем жить в одной тесной комнате. Вот дадут ему в сентябре квартиру, и тогда они поженятся и будут жить все вместе хорошо и мирно. Если, конечно, Юлька ничего не будет иметь против.

— Зачем же в сентябре? — скорбным голосом одинокого Бальтазара спросила Юлька. — Ведь я же все равно собиралась на август поехать куда-нибудь.

— Но при чем здесь ты? — воскликнула мать.

— Я ни при чем, — подтвердила Юлька, в свою очередь радуясь тому, что они этот проклятый, тоже давным-давно выясненный вопрос еще один раз выяснили окончательно. — Просто я собиралась поехать. Вон Любка, кажется, опять собирается к своей няне Мане, а я все лето сижу и сижу…

— Ну, а к кому ты можешь поехать? — в деловитом раздумье спросила мать.

Эта деловитость в ее голосе насторожила и обидела Юльку. Ведь только-только они снова выяснили, что Юлька «ни при чем»!

— А что? — спросила Юлька сухо. — Разве мне уже некуда уехать?

В самом деле! Ведь Юлька каждый год куда-нибудь ездила — то к Любкиной няне Мане, от которой они с Любкой всегда вылетали с треском, потому что приезжали к ней с расчетом пожить самостоятельной жизнью. То в Ленинград к Любкиной тетке, то к тете Вере, сестре Юлькиной матери, от которой Юлька обычно уезжала через неделю сама… Вообще, все Юлькины поездки были всегда неожиданными, веселыми и какими-то суматошными, словно она от кого-то удирала. Мать решала о поездке сразу, в два-три часа, и уже вечером или утром следующего дня Юлька летела, ехала или плыла куда-нибудь — или одна, или с матерью, или с Любкой, или чаще всего с бабушкой. А еще раньше — с отцом, которого теперь уже нет. Девять лет назад, когда Юльке исполнилось пять лет, в один из зимних дней на Соколовой улице он швырнул свой грузовик в сторону, чтобы не сбить какого-то идиота, лезущего под самые колеса, и врезался в железный столб. Он и сейчас стоит там, этот столб, чуть покосившийся с тех пор. А прохожие говорят: «Пьяный шофер когда-то врезался…»