Грозовыми тропами

50-летию Ленинской пионерской организации посвящается

Мандат

Над Невой — дом родной

И дымок заводской…

На битву пойду за тебя,

Застава родная моя!

(Из песни к фильму)

Петроград. 1919 год. Одна из небольших площадей.

На временной эстраде под звонкие звуки оркестра и одобрительные выкрики зрителей разыгрывается танцевальная сценка: солдат и матрос, отбивая лихую чечетку, наступают на толстого генерала в фуражке с крупной надписью: «Антанта».

Накрапывает осенний дождь, но зрители не расходятся.

В Петрограде — праздник. На крышах и углах зданий алеют флаги. На одном из фасадов — лозунг: «Да здравствует вторая годовщина Советской республики!» У прохожих — красные банты в петлицах.

На заборе — плакат. Капиталист в цилиндре держит на поводке собаку. Голова бульдожья, погоны генеральские, ноги в лакированных сапогах со шпорами, по туловищу надпись: «Юденич».

Рядом — другой плакат. Огромная вошь ползет по длинному ряду гробов. Лозунг: «Три врага нашей республики — голод, холод и тиф».

Деревянная дощечка. Чернильным карандашом выведены слова: «Мария Петровна Прохорова. Мать, жена и боевой товарищ. Умерла от тифа. Петроград. 1919».

У свежего могильного холмика стоят двое: отец в кожанке с маузером и сын лет двенадцати, тоже в кожаной куртке. Отца зовут Глебом, сына — Глебкой. Они очень похожи друг на друга. У обоих вертикальная морщина прорезала лоб. Колючие сухие глаза прищурены. Крепко сжаты губы.

Здесь же — трое рабочих. В руках у двоих по лопате. Третий держит связку веревок, на которых опускали в могилу гроб.

Василий, молодой, круглолицый, с большими чуть навыкате голубыми глазами, прислушивается к отдаленным звукам оркестра, шумно вздыхает и начинает скручивать «козью ножку».

Архип, пожилой, совершенно лысый мужчина, мнет старую замасленную кепчонку, надетую на черенок лопаты.

Василий достает зажигалку, готовится чиркнуть колесиком, но жилистая рука протягивается из-за его плеча, вырывает самокрутку и отшвыривает ее в сторону.

Василий обернулся и встретил осуждающий взгляд Митрича — худого, костлявого рабочего с сердито ощетиненными усами.

И опять все стоят — не шелохнутся.

А дождь все идет. Качаются голые ветки кустов, сбрасывая на землю тяжелые капли. Ветер надоедливо бренчит какой-то железкой.

Глебка отрывает взгляд от могилы матери, смотрит куда-то в серую безрадостную даль — на низкие, медленно ползущие тучи, на темную щетину осенних деревьев.

Глеб-старший кладет руку на плечо сына и, вздохнув, говорит:

— Пошли, сынок!

Знакомая эстрада. На ней выступают два гармониста в красных рубахах. Летят забористые частушки:

Зрители одобрительно гудят.

Мимо эстрады проходят оба Глеба и трое рабочих. Им не до праздника.

А гармонисты продолжают:

И опять несется одобрительный шумок и смех.

Два Глеба и рабочие проталкиваются через толпу. Звучит третья частушка:

«Холод, голод валят с ног.

Не поможет контре бог!

Всех врагов с земли сотрем!

Хлеб и сало мы найдем!»

— Держи карман шире! — невесело шутит кто-то. — Хлеб да еще и сало!.. Не жирно ли будет?

Небольшая, бедно обставленная рабочая комната: комод, стол, стулья. В черной рамке — фотография Марии Прохоровой.

На столе — смена белья, чистые портянки, котелок, ложка, маузер.

Сидит у стола насупившийся Глебка. Глеб-старший пришивает пуговицу к кожаной куртке, с сожалением поглядывая на сына.

Глебка встает, подходит к окну. На глазах навертываются слезы.

Глеб-старший порывисто обрывает нитку, глухо говорит:

— Не могу, Глебка! Не могу!.. Сам знаешь — время сейчас трудное… Не на прогулку еду — за хлебом… Там и голову оставить недолго!

Глебка молчит, обиженно глотая слезы.

Резкий стук в дверь. В комнату входят Архип, Василий, Митрич и еще несколько рабочих. Все одеты по-дорожному. У одних вещевые мешки за плечами, у других в руках деревянные сундучки.

— Мы готовы, Глеб Прохорович! — говорит Архип.

— Ну что ж, — задумчиво отвечает Глеб-старший.

Глебка смотрит на отца в ожидании последнего решающего слова. В глазах — упрек и затаенная надежда.

— Ну что ж, — повторяет отец. — И мы… и мы тоже почти готовы!.. Собирайся, Глебка!

Лицо у сына вспыхивает от радости, а отец добавляет суровым тоном:

— Собирайся! Только знай: нянчиться с тобой некому, да и некогда!.. И не сын будет у меня в отряде, а рядовой боец Глеб Прохоров!

— Хорошо! — улыбается Глебка.

— Бойцы говорят — есть! — поправляет его отец.

— Есть! — отвечает Глебка.

Москва. Бьют куранты.

У ворот — часовой. Мимо него, показывая пропуска, проходят люди. Здесь и крестьяне с котомками, в лаптях, и рабочие, и матросы.

Чуть в стороне, у кремлевской стены, столпились знакомые нам питерские рабочие.

Глебка стоит в нескольких шагах от часового и с любопытством наблюдает за вереницей выходящих людей. Среди них — Глеб-старший. Идет веселый, подтянутый, решительный.

Глебка бросился к нему.

— Ну?.. Видел?

Отец растопырил широкую рабочую пятерню, полюбовался на нее и сказал:

— Вот!.. Этой самой рукой только что с Ильичем прощался!

Подоспели остальные рабочие, окружили их. Глеб-старший осторожно, уважительно вытащил из кармана бумагу.