Алик шел по тропинке и ревел. Никто его не видел и не слышал, но он ревел все громче. Вдруг — голос:
— Зачем мальчик так бурно выражает свои чувства?
Незнакомцу было лет… Судя по лысине, он мог быть отцом такого мальчика, как Алик. Но его внимательные карие глаза были непохожи на отцовские. В руках он держал что-то напоминающее одновременно револьвер и мясорубку.
— А чего они… — всхлипнул Алик.
— Не надо слов, — перебил незнакомец, надевая какие-то диковинные очки, сквозь которые глаза казались совсем черными. Проводки тянулись от очков к револьверно-мясорубочному устройству.
— Да, мальчик, обида, горькая обида: так хотелось поиграть в мяч… да, в мяч, верно…
— Как вы угадали? — Алик глядел то на незнакомца, то на снятые очки, подключенные к странному устройству.
— И ты угадал: с помощью этих очков. Все это очень даже просто. Так же, как слетать на Марс. Взять и слетать.
Встречный протянул руку — дескать, ясно, как на ладони. Ух, если б глаза его в этот момент не насмехались…
— А зовут тебя…
— Алик. По-настоящему — Валик, только мне так не нравится.
— Валик… Валентин?.. Отлично! А я — Сергей, продолжение не обязательно…
Сергей внезапно опустился перед мальчиком на колени, так что стала видна вся солнечная лысина и странно грустные глаза, если глядеть на них сверху.
— Будешь, Алик, моим спутником и помощником. А то я нынче как-то совсем одинок. Ну?
— Можно, — согласился Алик.
— Добро. Писать быстро ты еще не умеешь, впрочем, кажется, и медленно тоже. Но зато всей душой откровенно переживать и говорить искренне ты не разучился. Лгать и притворяться тебе пока ни к чему… Ты прекрасно чувствуешь жизнь. Кстати, знаешь, что такое жизнь?
— Знаю.
— Я не сомневался. Главное ты, конечно, знаешь, понимаешь. Всякое живое жадно стремится жить и по-своему радуется полноте жизни, и по-своему страдает от лишений. А уловить это можешь только ты, человек, вооруженный этим… — Сергей бережно надел мальчику очки, закрепил прибор. Мальчик покорно стоял на месте.
— Ну, Валя, вглядись в какую-нибудь жизнь: дуба, лягушки, ежа, слона, инфузории, магнолии. Приступай!..
Алик смотрел перед собой. Понемногу он начал всматриваться и вслушиваться в одну тоненькую травинку, ярко озаренную солнцем. Ему сделалось как-то душновато, томительно, и он непроизвольно протянул:
— Пи-ить…
— Великолепно! Ты ухватил душу травинки! — Глаза Сергея разбрасывали бойкие солнечные искры. — Тебя не удивляет это слово — душа? Душа, бог, возможно, ты и не слышал этих старых слов?..
Алик промолчал. Ему сейчас вовсе не хотелось выяснять, что такое бог. И Сергей не стал вдаваться в подробности. Заметил мельком:
— Большая часть человечества доныне верит в бога. Правда, смешно?
Жаль, что сейчас на месте Алика не находилась большая часть человечества — один вид Сергея убедил бы всех, что и впрямь смешно…
Алик весь нацелился на муравья.
«…Несу, несу, несу, — торжествовала муравьиная душа. — Несу добычу!» — объявлялось собратьям на муравьиной тропке. А дом, муравейник в двух шагах человеческих, в тысяче муравьиных, — далековато, впрочем.
«…Устал малость… Перекусить бы… — это едва-едва, будто скрипочка в шторм. А звучно: — Несу — домой, несу — домой…»
Донес и запропастился в какой-то муравьиной пещерке. Алик чуть тронул палочкой, и тут поднялась муравейная буря:
«Тревога! Эй! Тревога! Что? Где? В бой! На кого? А? Что? Ничего? Ничего страшного. Прошло. Порядок. За работу…»
— Молодчина, Алик, так она и познается — настоящая жизнь…
«…Дети, дети, — кричала перепелка, — за мной, милые. Стоп!»
Подсолнечник исподлобья глядел на Солнце:
«Хватит, довольно мне жарких лучей, голова моя отяжелела, черные семечки вызрели и готовы пасть на землю».
Встрепенулся паук:
«Что там бьется?..»
«Что со мной… Почему не улетаю! Что меня удерживает?»
— Ага, муха, — прокомментировал Сергей, — видит она мир обобщенно, большими грубоватыми кусками, и не замечает таких поразительных, роковых подробностей, как паутинка…
«Рванусь-ка, — продолжала муха, — надо же мне лететь. Ой, кто это мрачный ползет ко мне? Как жутко! Вырваться любой ценой. Нет, я как будто запутываюсь все сильнее…»
— Дядя Сережа, спасем?
— Нельзя вмешиваться. Мы наблюдатели. Факты, только факты, исключительно факты. Иначе…
«Ай! Кольнула иголочка в грудь, и я уже не могу шевельнуть ни одной лапкой: ни задней, ни средней, ни передней. У, как темнеет белый свет…»
Молчал трухлявый пень. Молчал обкатанный в незапамятные времена камень — неужто ему нечего рассказать о себе? Тихие облака лениво плыли в бесконечном синем безмолвии.
«Скорей», — чирикнул воробей.
Молчал журчащий ручеек. Невидимая личинка пискнула:
«Иду на свет…»
И желтый полдень легкой тенью раскачивался по опушке: спать, пить, спать, пить…
Сергей валялся на траве, и облака плыли по его глазам. Алик загляделся на старшего друга, и мальчика охватила истома, ему показалось, что он сто лет не видал кого-то милого, наверное, мамы, и, когда ее увидит, расплачется и станет целовать добрые руки. Но ему еще представилось, что мама уходит от него, и все кругом немило без нее…
У Алика бешено забилось сердце, и он, осознав, что нечаянно воспринял дядю Сережу, поспешил перевестись в другой мир.
