Гунтис БЕРЕЛИС
Господин Хайдеггер любит кошачьих
Рассказ
Перевод: Андрей Левкин
Гунтис Берелис. Прозаик, критик, литературовед. Родился в 1961 году. Учился в Латвийском унверситете на физико-математическом и филологическом факультетах. Руководил отделом критики литературного журнала Союза писателей Латвии "Карогс".
Автор книг: "Mitomanija" ("Мифомания"), 1989, повести "Agnese un Tumsas valdnieks" ("Агнесса и властелин Тьмы"), 1995, сборника эссе "Klusums un vards" ("Тишина и слово"), 1997, "Minotaura medibas" ("Охота на минотавра"), 1999, сборника статей о латышской литературе и писателях XX века "Latviesu literaturas vesture" ("История латышской литературы"), 1999, "Need so abolu. Tas ir makslas darbs" ("Не ешь это яблоко. Это произведение искусства"), 2001.
- Иди за салакой! И не забудь про Хайдеггера! - кричит сверху сестра; она выбралась из забытья, дотащилась до лестничной площадки своего второго этажа, перегнулась через перила и умиляется нескончаемым кошачьим танцам под лестницей, в прихожей.
- Знаю, знаю, - бормочу себе под нос; ответ мою сестру не интересует, она уверена, что все так и будет. Утро едва затеялось, завтрак остался недоеденным, но ведь сегодня День салаки и мне положено идти на рынок, чтобы принести домой дешевую рыбу, по крайней мере десять, а лучше - двадцать килограммов. На всю неделю. Надеваю пальто и обшлагом пытаюсь смахнуть с него кошачью шерсть, она налипает где ни попадя. Терпеть не могу кошек, особенно когда они норовят залезть в мою комнату, пытаюсь сохранить ее принадлежащей только мне. Но они все равно норовят туда вломиться - прыгают на дверную ручку, тянут ее книзу своей тяжестью, раз - и уже внутри. Когда я вернусь с салакой, в комнате опять будет полно кошаков. Охотно бы запер дверь, но ключ давным-давно куда-то запропал. Теперь дело к весне, и проклятая шерсть заполонила весь дом: свалялась в маленькие комья, которые мотаются по полу от малейшего сквозняка, скапливаются в углах, под кроватями и шкафами, цепляются к одежде; я обнаруживаю шерсть в супе, в миске с вареной картошкой и даже в отхожем месте, на рулоне туалетной бумаги. Она прилипла к тарелкам и столовым приборам, кажется, что весь воздух заполнен кошачьей шерстью, я дышу ею и задохнусь, когда она забьет мои легкие. Пальто от моих усилий чище не становится, а вот ладонь уже в мягкой дряни; провожу рукой по стене. Беру надкушенный бутерброд с колбасой, осторожно открываю дверь и пинаю под ребра котяру, который вознамерился проскользнуть внутрь. Кошак, растопырив лапы, вытянув хвост и дурным голосом вопя, боком летит по воздуху, приземляясь в кучу своих сородичей; швыряю, не глядя, бутерброд, тот шмякается об стену и сползает на пол. Тварей не кормили уже два дня, предыдущий мешок салаки они сожрали - кидаются за бутербродом и устраивают невообразимую свару, пытаясь его поделить. Так и не вижу, кому он достался, и мне это все равно. В прихожей воздух плотен от вони, удобства кошкам устроены прямо под ступеньками, я высыпал туда несколько ведер щебенки - и они гадят там с таким задором, что пыль и засохшие какашки летят во все стороны. Но я уже почти привык и почти не чувствую смрада. Бросаю взгляд наверх - там, на верхней площадке лестницы, опершись на перила, стоит одутловатое создание в старом халате, моя старшая сестра, копаясь ногтями всех пальцев в остатках волос.
- Принеси салаку! Животинкам хочется чего-нибудь свеженького! - снова орет она во все горло. Сестре безразлично, спрятался ли я в комнате, плотно закрыв за собой дверь, или стою перед ней, орет она так, будто я глухой. Не забудь Хайдеггера! - кричит она, высунув голову в окно второго этажа, когда я уже у ворот. Будто сам не знаю, что старый Хайдеггер уже совсем истрепался и вышел из обращения. Вообще-то моя сестра Хайдеггера Хайдеггером не называет. Она говорит: "Heaideger", интимно пропуская звуки "eai" через нос. А полностью именует его так: "Господин Мартин Heaideger". Произнося сие, она задирает подбородок, мясистые губы изгибаются в гордой улыбке, глаза теряются за выехавшими кверху щеками, суживаются в щелки и триумфально вперяются в мое лицо. Не знаю, о чем думает сестра, произнося "Господин Мартин Heaideger", если она вообще думает, но что-то в такие моменты в ней оживает. Может быть, она не просто ощущает это слово на вкус, как если бы у нее во рту оказалась всегдашняя жареная салака (большая часть уходит котам, но пара килограммов достается и нам), а вкушает еще и свои воспоминания. В правой руке я держал плотный пластиковый мешок с купленной на рынке свежей салакой, целые двенадцать килограммов и - столь оптовому покупателю накинули еще пару основательных горстей, так что выйдут все тринадцать. Похоже, хватит на всю следующую неделю. Сверху, на салаке, в отдельном пакете лежит только что приобретенная в магазине Яниса Розе книга господина Мартина Heaideger'а "Бытие и время". Она, похоже, и стала последней каплей: мешок разошелся по шву, и двенадцать, нет, все тринадцать салако-килограммов поперли наружу, мелкие рыбки скользким серебряным потоком хлынули вниз по ступенькам книжного магазина Яниса Розе, срываясь с краев ступенек и шлепаясь вниз - в подвальчик, где торгуют канцелярскими принадлежностями. Я остолбенел и, взглянув себе под ноги, увидел: салачки улеглись внахлест, покрыв мои ботинки, как живое переливающееся покрывало. В пересохший искусственный воздух книжного магазина вошла живая свежесть; я глубоко вздохнул и на мгновение почувствовал себя удивительно хорошо. Я был укоренен в этом рыбном потоке, как этакий Рыбий Царь, в честь которого лестницу и застелили салачьей дорожкой. Сияющая дорожка, вокруг книги, а в самом центре - я. Взгляды людей в один миг обратились на меня: кто-то попятился, другие невесть почему подошли ближе, будто хотели, чтобы мягкое серебро омыло и их туфли, ну, а большинство просто таращились пустыми глазами. Не помню, когда еще я так долго находился в центре всеобщего внимания. По переливающемуся серебром потоку скользило "Бытие и время" Хайдеггера. Поодаль переминалась пара продавщиц, они не могли сообразить, что им делать, а совсем уж растерявшийся магазинный охранник понимал, что ему что-то делать надо, но - что именно? Он чувствовал, что виноват я, но не знал, как со мной, стариком, поступить. Похоже, больше всего ему хотелось сгрести всех этих салак и засунуть их в карман, но ладони у него были узковаты, да и карманы не слишком вместительные. Не было единственной персоны, которая бы могла ликвидировать последствия: выцветшей уборщицы в синем поношенном халате, с ведром и совком.
