Тимур всегда ходит пешком. Даже на последний, девятый, этаж. «Это полезно, ты тоже сама поднимайся», – сказал он Маше. Она только рассмеялась: последний дом, перед широким полем – особенный, на площадках, между этажами, часто стоят какие-то люди, курят и поют песни, а на ступенях спят их товарищи.
– Ну и что, – отреагировал Тимур, – вообще, это непорядок. Я имею в виду песни на этаже. Хоть милицию вызывай! А старшая? Куда она смотрит?
– Тиму-у-ур… – протянула Маша, – неужели ты сам раньше не тусовался в чужих подъездах?
– Я? Да никогда! Я учился. В олимпиадах участвовал.
Здорово, конечно, с детства быть таким собранным. Маше вспомнилось, как Леша, ее родной брат, часто пропускал школу, а когда ему исполнилось семнадцать, иногда не возвращался ночью домой. Мама ждала его, выходила к подъезду, всматриваясь, провожала взглядом редкие автобусы. Маша тогда оставалась одна. Она сидела, не шевелясь, на кровати, и картины, одна страшнее другой, возникали перед глазами.
Тогда они жили в другом районе, снимали двухкомнатную квартиру. Под окнами проходила дорога, и глухой шум машин, проникающий через балкон, витал по комнатам непрекращающимся, пустым шуршанием…
Казалось, гул этот въелся в сами стены, в обои, в ковры на полу. Любое прикосновение оставляло отзвук монотонного хода транспорта. Приемник пел шершавые песни, шторы роняли шершавую тень. Звук и цвет, и воспоминания – все имело общий терпкий привкус. Маша, когда сидела за своим столом и готовила уроки, чувствовала дорогу, ее постоянное движение. Дорога просвечивала сквозь сон, мутный, как фары. Дорога, словно сердце города, – мерно билась, распространяя жизнь. Наконец, и сама Маша будто вошла, погрузилась внутрь этой сухой и мертвой приглушенности не звука – а отзвука, не вкуса – а всего лишь привкуса. С тех пор она перестала замечать, как тоскливо шумно вокруг, как пыль парит в вечернем воздухе.
Но в ту ночь, когда Леша не вернулся домой, ей вновь стали слышны малейшие звуки пугающего троллейбусного звона.
– Мама, – позвала Маша.
Но мамы не было рядом. Она ждала на улице Лешу и не верила, что он исчез где-то на московских дорогах…
– Ты чего, Маш, – спросил Тимур, – чего задумалась?
– Да…да так. Вспоминаю. Я никогда не участвовала в олимпиадах.
– Правда?… А я старался учиться на пятерки.
– Мм…
– Ты чего, Маш! – Тимур заулыбался, – школа в прошлом, а ты такая милая! – И он, нагнувшись, быстро поцеловал ее. Губы его были липкими от варенья.
В ночном звоне троллейбуса зловеще гудел лес; Маше вспомнился теплый день и как они с братом поехали вдвоем гулять, тайно, ничего не сказав маме. Это было, пожалуй, лучшее время, спокойное, радостное, с долгими светлыми вечерами; приближалась летняя сессия, и Леша всегда был дома, торопливо писал рефераты. А тут говорит: «час от Москвы, электричка, чипсы, пиво, лес, бревно, ручей…»
«Давай! – сразу согласилась Маша, ей было уже тринадцать, – накупим булочек и пирожков!»
– Мучное не ем, – сморщился Тимур, – а вот варенье мне понравилось…
– На рынке купила.
– А мои родители сами готовят на зиму, вишневое. С десяток банок!..
В лесу высокие, устремленные к облакам, густые березы! Высокие травы, запах смолы и незнакомых горьких ягод. Перелески чередовались с небольшими лужайками, все было наполнено светом и трелью птиц.
«Держи, – Леша протянул футляр с фотоаппаратом, – ты же хотела».
Они расстелили старое покрывало и сели в тени, под орешником.
Узкий ручей, огибая корни, серебрился неподалеку. Леша достал из рюкзака персиковый сок, сушки и сигареты.
«Ты же, кажется, хотел бросить?»
«Пока нет…» – он встряхнул со лба челку. Его глаза были темно-голубыми, а лицо бледным, даже серым, оттенка газетной бумаги. Но когда Леша улыбался – на щеках появлялись аккуратные, очень милые, ямочки. В тот день он почти не улыбался. Он лежал на животе, смотрел на ручей. Листья и мелкие палки, кусочки коры – неслись, подхваченные быстрым течением. Пил сок, курил.
Через неделю он пропал.
– А бабушка консервирует, – продолжал Тимур, – на даче выращивает клубнику. Крупная! А какая сладкая! И вот на зиму, значит…
С тех пор летние короткие ночи стали особенно тревожными, мир медленно погружался в стоячее, душное марево, из которого нет выхода. Только небо, ярко-голубое, льет безразлично свой жаркий свет…
– Терпеть не могу клубнику! – отвечает Маша, – и лето – тоже.
– Ну, даешь… – удивляется Тимур, – как хорошо ведь летом! Выезжаешь на дачу к бабушке. И вот сидишь где-нибудь, читаешь. А вокруг… цветы, бабочки… Красота!
– Ты ездишь на дачу?
– Конечно. Или на море. Как здорово купаться… рано утром… Скажи, а почему ты не любишь клубнику?
– Аллергия.
– Ой, вот не повезло… В детстве клубнику ел прямо с грядок. Здорово!
– Мне иногда снится лес… там, знаешь, – Маша замолчала, ей хотелось рассказать про ручей и про густые ели. То самое место. Орешник. Яркой волной зеленого, дикими полями и перелесками проливался сон, и как радостно ступать по мягкой, теплой земле, усыпанной иголками. Но было, кроме покоя и красоты, еще какое-то чувство. Сон начинался всегда одинаково – разувшись, Маша переходила ручей. Босоножки она несла в руке. И там, на другой стороне, продолжался тот же самый лес. Тот же самый, но иной. Березовые рощи сменяются солнечными лугами, по небу плывут белые облака. Радость? Нет, не совсем. И не грусть, и не равнодушие. Чем дальше – тем прекраснее дали, тем больше света, даже стройные стволы деревьев отливают золотым, и каждый лист – как тончайший изгиб единого, бесконечного, кружева. Так хорошо здесь, но нельзя сказать: счастье в этом или печаль. Ощущение из иного измерения. Маша не может подобрать точного слова, выразить это непонятное странное чувство. И молчит.
