Григорий Канович
Горе луковое
Имя у него было не еврейское, а княжеское – Игорь.
– Вы, наверно, подумали, что родители назвали меня в честь русского князя Игоря. Так вы таки не угадали, – произнес он скрипучим, как будто заржавевшим голосом, когда я спросил, как его зовут. – Пока семья жила в Житомирской области, в местечке Рогачев, у меня было другое, даже библейское имя – по-здешнему Ицхак, как у нашего праотца, а по-тамошнему Исаак... Так в свидетельстве о моем появлении на свет и записано: Исаак Шлосберг, одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения и так далее, и так далее...
Игорь-Исаак вдруг замолк, устыдившись своей болтливости, оглядел меня печальным, как догорающий в печи уголек, взглядом и тем же скрипучим голосом, так и не справившимся на протяжении восьмидесяти с лишним лет с неподатливой русской буквой «р», промолвил с некоторым вполне простительным сомнением:
– Вы тоже еврей?
– Со всех сторон тоже, – с улыбкой подтвердил я свою необратимую причастность к древу Израилеву.
– Стало быть, Исаак – и ваш праотец...
– В известном смысле мы все – его прямые потомки.
Истосковавшийся, видно, по общению с людьми, Игорь-Исаак заметно приободрился и, не отрываясь от поденной работы – очистки лука от ненужных стеблей, – выдал мне авансом щедрую похвалу:
– Приятно побеседовать с интеллигентным человеком. Если вам не жалко своего времени, то пока ваша вторая половина закупает у Йоси овощи и фрукты, я могу вам быстренько поведать о том, как все было с моим именем и как вообще все было со мной в жизни после того, как родители надумали меня, мальца, из тихого украинского Рогачева увезти в первую, простите за выражение, еврейскую республику.
– Куда, куда?
– В тайгу... К бурым медведям. Слышали, небось, о таком городе – Биробиджан?
– Как же… Кто из нас не слышал. Город знаменитый на весь подлунный мир, – съязвил я.
– Мой отец, да будет ему земля пухом, – не обращая внимания на мою язвительность, продолжал хриплым баритоном выводить Игорь-Исаак, – был человеком многогранным: с одной стороны он состоял на учете в большевистской партии, а с другой, хотите верьте, хотите нет, был подпольным евреем.
– Бывают же на свете такие чудеса.
– Отец ухитрялся плясать на двух свадьбах одновременно – на украинской отчебучивал гопака, а на еврейской – «а-шереле», – усмехнулся он, орудуя с какой то сладостной мстительностью длинным ножом, как казачьей саблей, и исподлобья глядя на меня, как будто хотел удостовериться в том, что я от него не сбегу. – А умер он в тридцать седьмом, но не в лагере на Колыме, а на бюро Еврейского обкома партии от кровоизлияния в мозг. Уже после войны, мать рассказывала мне по секрету, что на Рошашоне и Симхес Тойрес мой батька спускался в погреб якобы за солеными огурцами или маринованными грибами и, надев спрятанный в окованном железками сундуке талес, принимался шепотом читать молитвенник деда Шмуля-Бера, который до революции был старостой синагоги.
Он вдруг громко чихнул, извинился, снял кожаный картуз с задиристым козырьком, вытер рукавом штормовки изрезанный морщинами лоб, затем мясистый нос картошкой и не спеша стал разматывать свою летопись дальше.
– Так вот. Когда товарищу Сталину взбрело в голову создать для лиц еврейской национальности в дремучей дальневосточной тайге что-то похожее на самостоятельную республику, отец тут же попался на этот крючок и одним из первых записался в добровольцы, которые по зову друга и учителя всех народов на свете ринулись из уютного Рогачева в неизвестный Биробиджан осуществлять его задумку. Вы слушаете меня?
– Да, да, – с излишней уверенностью ответил я. – То, что вы рассказываете, это очень интересно.
– Отец тут же собрал свои бебехес[1], и со всей мишпохой[2] пустился в дорогу. Тогда еще города Биробиджана в помине не было. Был паршивенький поселок, населенный не евреями, а малярийными комарами. Ни вокзала, ни поездов, – пустырь. На перроне чернела наспех сколоченная будка путевого обходчика... Жизнь пришлось начинать не с нуля, а с минуса. И мы в сыром деревянном бараке с минуса ее и начали... – Игорь-Исаак вдруг спохватился и неожиданно погасил свой тронутый ржавчиной голос.
– А что было потом? – осведомился я, скорей из вежливости, чем из любопытства.
– Тут надо долго рассказывать, – буркнул он, словно усомнившись в искренности моей готовности выслушивать его семейные байки. – Если вас действительно интересует моя история, то я охотно продолжу, когда вы с женой снова придете к Йоси закупаться...
– Придем. Мы сюда каждую среду подкатываем на своем верном «Вольво» и закупаем на целую неделю.
– «Вольво?», – вытаращил глаза Игорь-Исаак и стал озираться по сторонам.
– Раньше у нас был «Мерседес-Бенц». Но у него отлетело колесико, и мы сменили его на «Вольво», – улыбаясь, я кивнул на стоявшую рядом брезентовую тележку. – Докторов надо слушаться. После операции на сердце мне категорически запретили поднимать тяжести. Вот и катаем с женой свою поклажу по Земле Обетованной.
– «Вольво», «Вольво»... – Игорь-Исаак несколько раз попробовал на зуб это смачное, но непривычное слово. – Надеюсь, вы не приревнуете вашу вторую половину ко мне, я уже давненько уволен женским полом в запас – но, признаюсь честно, на вашу жену я сразу же глаз положил. Вы же знаете – сотни женщин за день приходят к Йоси за покупками, но позвольте через вас передать вашей спутнице мой скромный мужской комплимент: уж очень она выделяется среди большинства покупательниц!
