— И это называется здесь весной! Метель с каждой минутой усиливается, а тут еще этот приятный норд-ост дует с такой силой, словно хочет унести карету. Черт знает что!
Действительно, почтовая карета, пассажир которой таким образом выражал свое недовольство, еле двигалась в снегу. Несмотря на все усилия, лошади шли почти шагом, испытывая терпение обоих путешественников.
Более молодому из них, одетому в очень элегантный, но слишком легкий для такой погоды костюм, едва ли было больше двадцати четырех лет. Настоящая отвага или, скорее, юношеский Задор светился в прекрасных, открытых чертах лица, в темных глазах, так смело и ясно смотревших на Божий мир, как будто никакая тень их еще не омрачала. Во всей его внешности было что-то удивительно привлекательное, но юный путешественник чрезвычайно нетерпеливо относился к неудобствам пути и всеми способами выражал свое недовольство.
Тем равнодушнее казался его спутник, который, закутавшись в серый плащ, примостился в другом углу экипажа. Он был, по-видимому, несколькими годами старше, но в его внешности не было ничего привлекательного. Его лицо было неприятным; хотя его черты и могли претендовать на красоту или правильность, но в них было что-то отталкивающее. Глубокая горечь и суровость тяжелых жизненных испытаний еще не могли быть присущи его возрасту, и все же, несомненно, на его лице лежал отпечаток чего-то, что делало его старше, чем он был на самом деле. Густые темные волосы гармонировали с такими же темными бровями, но его глаза были того неопределенного цвета, который, как правило, Не считается красивым. И в них, действительно, не было ничего привлекательного, никакой жизнерадостности, никакой мечтательности или страстности, которыми обычно так богата юность. Холодный, безрадостный взгляд как и вся внешность молодого человека поражали своей суровостью.
До сих пор он спокойно глядел на метель; теперь же обернулся и ответил на нетерпеливое восклицание своего спутника:
— Ты забываешь, Эдмунд, что мы не в Италии. В наших широтах, да еще здесь, в горах, март полностью принадлежит зиме.
— Моя дивная Италия! Мы оставили ее в солнечных лучах, в цвету, а здесь, на родине, нас встречает снежная буря прямо с Северного полюса! В этом климате ты, очевидно, чувствуешь себя превосходно. Да и все путешествие на юг было для тебя только неприятной обузой. Не отрицай, Освальд, ты с большим удовольствием остался бы дома со своими книгами.
Освальд пожал плечами.
— О том, чего бы я желал или не желал, не было вообще речи. Ты не должен был ехать без провожатого, и надо было просто подчиниться необходимости.
— Да, ты был приставлен ко мне в качестве ментора, — расхохотался Эдмунд, — с высочайшим поручением надзирать за мной и в случае нужды обуздать.
— Что мне совершенно не удалось. Ты достаточно-таки наделал глупостей.
— К чему вообще молодость и богатство, если нельзя наслаждаться жизнью! Положим, я проделывал это один. Да, Освальд, ты не был хорошим товарищем. Почему ты так упрямо и мрачно замыкался в себе?
— Потому что знал: то, что дозволено владельцу майората, графу Эттерсбергу или, в крайнем случае, будет прощено ему лишь с нежным упреком, мне будет инкриминировано как тяжкое преступление, — сухо возразил Освальд.
— Да нет, неправда! — воскликнул Эдмунд. — Ты ведь великолепно знаешь, что в любом случае всю ответственность за нас обоих я взял бы на себя. Конечно, я и так беру всю вину на себя лично. Ну, приговор относительно меня не будет слишком строг, но вот когда ты по возвращении выскажешь свои планы на будущее, то тебе не миновать жестокой бури.
— Я знаю это.
— И на этот раз я не буду на твоей стороне, как тогда, когда ты так решительно отказался от военной службы, — продолжал молодой граф. — Тогда я помог тебе, так как думал, что ты поступишь на гражданскую службу. Мы все так думали, а ты вдруг ни с того ни с сего являешься со своей безумной идеей.
— Идея далеко не так безумна и не так нова, как ты полагаешь. У меня она созрела еще тогда, когда я вместе с тобой поступил в университет. Я делал все, чтобы моя мечта осуществилась, но хотел избавиться от долголетних и бесполезных споров, поэтому и молчал до сих пор; сейчас же все должно решиться.
— А я говорю тебе, что ты заставишь возмутиться всю семью. Да это, действительно, неслыханное дело. Один из Эттерсбергов — адвокат, защищающий первого попавшегося вора или мошенника! Мать никогда не согласится на это и будет совершенно права. Когда ты поступишь на гражданскую службу…
— То пройдут годы, пока я осилю первые ступени, — переубедил его Освальд, — а до тех пор я буду полностью зависеть от тебя и твоей матери.
В тоне последних слов было столько горечи, что Эдмунд подскочил на месте.
— Освальд! Разве я когда-нибудь давал тебе почувствовать это?
— Ты — нет, но именно поэтому я сильнее чувствую это.
— Ну, здесь мы опять на мертвой точке; ты можешь выкинуть самую нелепую штуку, лишь бы избавиться от этой так называемой зависимости. Но что это значит? Почему остановилась карета? Право, мне кажется, что мы совсем застряли в снегу.
Тем временем Освальд уже успел опустить окно кареты и высунуться из него.
