Голгофа

Отец Досифей, заступив на стражу у монастырских ворот, укладывался спать. Вдруг кто-то постучал. «Нечистая сила, — подумал отец Досифей. — И кого это черти носят ночью?»

— Во имя отца и сына и святого духа, кто там?

— Свои… Откройте. Не бойтесь, — молодо прозвучал из-за ворот сочный голос.

Отец Досифей открыл калитку. Темная фигура, согнувшись, протиснулась в узкий проход и выпрямилась перед отцом Досифеем. В темноте он не мог рассмотреть гостя. Тот возвышался над ним, словно высокая башня.

— А чего тебе, добрый человече, нужно? Зачем так поздно к нам?

— Дело есть, святой отец. Я хотел бы видеть игумена.

— Отец игумен, наверное, уже спят. Подожди до утра.

— Вы все же покажите, как пройти к нему. Может, и примет.

Что поделаешь. Отец Досифей вынужден был уступить настойчивому гостю.

— Подожди, брат, вот позову сторожа.

Зачем здесь сторож? — спросил кто-то из темноты скрипучим голосом.

— Отец игумен идут, — шепотом молвил отец Досифей гостю. — Вот они.

Гость насторожился. Мелкими шажками к ним приближалась какая-то бесформенная фигура.

— Слава отцу и сыну и святому духу ныне и присно и во веки веков, — приветствовал отец Досифей.

— Аминь, — закончил игумен. — Так зачем здесь понадобился сторож?

— Да вот, отче, гость пришел к вам. Я думал, вы спите, и не хотел беспокоить.

— Благодарю, брат, за заботу. Но кто приходит ко мне с именем божьим, для того я никогда не сплю. А ты кто, раб божий? По какому делу ко мне? — спросил игумен.

— Отче, мне надобно исповедаться, — падая на колени, проговорил гость.

— Хорошо, пойдем…

Игумен засеменил к своей келье. Гость на расстоянии следовал за ним.

Русокудрый юноша-послушник, стоявший у входа в келью, низко поклонился игумену. Тот в ответ едва заметно кивнул головой и приказал:

— Подай, Василий, все, что нужно для исповеди.

Юноша молча поклонился и исчез за дверью.

Гость вошел в келью игумена и остолбенел, изумленный ее обстановкой. Пышная резная кровать с горой подушек в вышитых молдавскими узорами наволочках, расшитое домотканое одеяло, самые дорогие молдавские ковры — все приковывало взор. Киот с лампадкой и золотым распятием, толстое Евангелие в серебряном с золотом переплете, мраморный белый умывальник с шестикрылым серафимом, держащим в обеих руках большой ковш с золотой крышкой, навевали на него суеверный ужас. Он испуганно оглядывался, не зная, куда ступить. А отец Ананий, оседлав очками свой маленький, как кнопка, носик, пристально рассматривал гостя.

Перед ним стоял юноша лет двадцати пяти, высокий, стройный, плечистый. Лицо продолговатое, смуглое, с чистой бархатистой кожей. Длинный прямой нос красивой формы, красные губы плотно сжаты, словно в каком-то напряжении. Черные глаза, обрамленные густыми ресницами, смотрят будто из бездны. Вся фигура — крепкая, внушительная. Это было одно из тех лиц, которые вызывают на откровенность. И только в том месте, где нос сходился со лбом, прорезались складочки своеволия, упрямства. А брови, соединяясь над переносицей, совсем меняли лицо, и из-под них выглядывали глаза уже другого человека: пытливого, хитрого. Гость был в одежде бедного молдавского крестьянина. Отец Ананий искренне удивился:

«Зачем этакому исполину понадобился монастырь? Что привело сюда этого чудилу?»

Но вслух сказал:

— Раб божий Иван, отдай честь святым иконам и поведай о своем деле.

Иван резко повернулся к отцу Ананию и быстрым взглядом окинул его уродливую фигурку.

Отец Ананий был низенький, как гриб, сухощавый, с белой бородой, почти достигавшей пояса, с седыми космами волос и белыми нависшими над глазами бровями. Глаза — как два зеленых пятнышка на болотной воде. Лицо маленькое, сморщенное. А впрочем, лица словно и не было вовсе. Глаза все время суетливо бегали, будто искали что-то и непременно, обязательно должны были найти.

Иван трижды перекрестился и, поклонившись, молча достал кошелек, вынул пять золотых червонцев и положил перед игуменом.

— Возьмите, отче, на церковь.

Два зеленых пятнышка забегали быстрее, а кнопка носа окончательно не могла найти себе места в зарослях усов и вертелась, словно от испуга.

— Садись, раб божий, с дороги надо поесть. А потом, подкрепив тело, полечим и душу.

Предложение понравилось Ивану. Он поспешно сел к столу, но вот… куда ему девать заскорузлые, грязные руки, чтобы не испачкать скатерти? Игумен позвонил. Вошел послушник.

— Василий, скажи эконому, пусть соберет нам ужин и сам приходит сюда. — Послушник поклонился и вышел.

— Ну, раб божий Иван, не приступишь ли к делу? Говори, что привело тебя в божий дом?

Ох, эти проклятые черные, вымазанные в навозе руки, хоть гречку на них сей, а под ногтями, кажется, трава могла бы расти… Глянул на них — и окончательно растерялся. Куда девать эти руки, которые кажутся на фоне белой скатерти двумя комьями земли? Иван ерзал на стуле. Отец Ананий смотрел на него с отвращением.

На миру он вращался в светском обществе, и неотесанная монастырская братия приводила его в отчаяние. Отец Ананий брезгал садиться с монахами за трапезу. Его тошнило от их присутствия, и он становился все более раздражительным. Часто братия тайком роптала на сурового игумена, а он, прослышав об этом, еще больше придирался к каждому, и в конце концов между ним и монахами возникла пропасть недоверия и ненависти; поэтому и сейчас, когда отец Ананий смотрел на Ивана, из глубины его существа поднимались злость и отвращение. Физическая красота этого юноши раздражала его, а неопрятность вызывала тошноту. Впрочем, он должен был это терпеть и узнать о деле. И он ласково обратился к гостю: