Глаза на том берегу

«А Шумилкин-то близко, рядом где-то, старый черт, бродит, — вспомнил, вроде бы совсем не к месту, Тимофей о лыжне, на которую, словно волки на красные флажки, напоролись они утром. — Чего-то чует своим кривым носом, как пить дать, чует…»

Тимофей давно знал — нюх у Шумилкина как у хорошей лайки. И сейчас понимал отлично, что охотничий инспектор не случайно вышел вчера в тайгу. Он вышел потому, что увидел, как к нему, Тимофею Грязнову, приехал гость из города. Больше того, гость этот спросил на улице у встретившегося ему Шумилкина — опять, небось, нюх его вовремя за порог вытурил, — как найти дом Тимофея. И ружье в чехле — хоть и можно отговориться, дескать, зайчишками решили побаловаться, да ясно ведь: ради щепотки соли за много верст не покатишь, когда у соседа занять можно.

Тимофей не боялся, что Шумилкин увидит их лыжню. Сам инспектор как-то в поселковом кафе проболтался по пьяному делу, что старым своим накатом никогда не возвращается. Потому как знает, увидит кто его след (а он заметный, всем известный: лыжи короче обычных и шире — старинные дедовские самоделки), уйдет в сторону, а то и вовсе домой — не нашкодит рядом, побоится на рожон лезть. И этим, как только поплыл слух среди охотников, многие пользовались при надобности. Не зря десятками лет учились у зверей скрывать свои и читать чужие следы.

Суть-то вся в другом.

Шумилкин пошел в тайгу вчера, это Тимофей из окна своего дома видел. Но далеко не ушел. Лыжня им попалась свежая, морозной корочкой еще не приглушенная. И выходит, кружит инспектор вокруг поселка. Караулит!

«Так и есть, ядрен корень… Так и есть! Караулит!» — при таких думах азартная дрожь прошла по телу, встряхнула его внутренне, словно проверила, насколько крепки еще мышцы, насколько ясно соображает голова.

Дело это не новое. Почитай, лет пятнадцать с гаком промеж них длится. Кого только не ухитрялся схватить за руки дотошный и терпеливый, хитрый, как лиса на охоте, Шумилкин, а вот его, Тимофея, как ни старался, как ни скрадывал, точно зверя с лабаза, — не смог уцепить. Да, есть чем гордиться. В свое время, в кругу охотников, он даже любил прихвастнуть этим.

А сейчас, по правде-то судя, чего его ловить? Он ведь уже два года на пенсии, все равно что еж в норе. И не охотничает почти. Так, разве побалует малость — бельчишек на шапку, огневку городской дочке на воротник. О том всегда и говорил Шумилкину при встрече, хитро щуря один глаз, дескать, понимай, как хочешь, может, шучу я, а то, глядишь, и просто отговариваюсь. Не веришь — не верь, последи за мной, будь ласков. Мне твоего времени не жалко.

Тот дымил папиросу в нос, а у самого в глазах тоже хитро — пой-пой, соловьем прикидывайся, а все ж дождусь, когда ты каркнешь.

Давнее это дело — как игра. Серьезненькая игра мужиков, жизнью умудренных и не единожды ею битых, суровенькая игра, не каждому по плечу… И азарт, жестокий азарт, сильный, в душе дыбом поднимается: иной раз и можно в сторону уйти; не рисковать, отсидеться, а что-то шкодливое, мальчишески-бахвалистое, с годами обтрепавшийся характер за грудки хватает. И Тимофей умышленно бросает вызов инспектору — кто кого?

А может, и не так все?

Может, это только для Тимофея, мужика дремучего в чем-то и привыкшего жить по своим, не всегда попадающим в общую лыжню правилам, это игра? А Шумилкин на это дело имеет полное право смотреть иначе?

Еще с десяток лет назад шел инспектор по следу охотника и получил пулю в плечо. Кто стрелял — Тимофей знает, на его участке дело было. Знает, что не его стрелок хотел спасти, за себя опасался. А Шумилкин уверен, что засаду на него устроил именно хозяин участка — Тимофей, ведь совсем рядом с его зимовьем это случилось. И сейчас, уже и годы спустя, не растратил, не растеребил злость на Грязнова, только высушил, тоньше и жестче сделал. Однако открыто этого не показывал — как без доказательств покажешь, все следы снегопад укрыл, пуля прошла навылет и в сугроб зашилась, не найти — и ждет случая выставить счет на полную сумму, чтобы уже не отвертеться виноватому.

Лыжа зацепилась. Тимофей переставил ее чуть в сторону, и из-под тяжелой снежной поверхности, наполовину освобожденная от гнета, вырвалась, выпрямилась, сбросив остатки снега, согнутая сугробом до земли молодая пихточка.

Тимофей подправил ее и обернулся на своего спутника. Тот шел на непривычных для него, человека городского, широких охотничьих лыжах легко, чувствовалась в нем мужская природная немалая сила. И глаза его Тимофею понравились. Эти глаза не выглядели усталыми после многочасового перехода, и сейчас, когда Тимофей боялся поймать в них скользь насмешки из-за пихточки, из-за маленького желания сделать добро в то время, когда идешь делать зло, смотрели добро и с любопытством, словно изучали.

— Курнем, что ль? — выпрямляясь и сбрасывая с плеча лямку вместительного, но сейчас, при небольшом, не сезонном запасе, отвислого рюкзака, предложил Грязнов. — Еще не устал, как? А то с непривычки знаешь как бывает… На следующий день кажется, что ноги не из того места растут…