Азамат Козаев
ГЛАВА ИЗ ВОВСЕ НЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА
ОДИССЕЙ
...Рыжий, бородатый человек, кутаясь в обрывок одеяла, упал на пороге хижины, и пастух испуганно оглянулся. Лучина почти не доставала пришельца слабеньким светом, человек лежал на входе черным пятном, и только рука выпроставшаяся из-под одеяла, упорно цеплялась за порог. Эвмей тяжело сглотнул, помедлил изумленный, бросил скудную свою трапезу и, приподняв человека, втащил в хижину.
- Гость в дом - божий подарок, а что гость нищ, так хозяину под стать. - бормотал свинопас. Из-под натянутого на голову одеяла из темноты тени, сверкал внимательный усталый глаз.
- Ты ешь, ешь. От слабости на ногах не стоишь. - Эвмей пододвинул нищему сыр на хлебе, зелень, чашу с водой.
Гость, придерживая одной рукой одеяло, поблагодарил кивком головы, второй рукой потянулся за едой. И что-то смутно знакомым показалось свинопасу в этой сильной руке. Старик долго вглядывался, как нищий ест одной рукой, кутаясь в тень покрывала другой, и все нервно покусывал губу. Нет, не бывают оборванцы бездомные такими, не бывают.
- Нищий, сбрось покрывало. - Эвмей говорит спокойно, без суеты. -Ты не нищий. У тебя руки воина.
- Самое времечко воину стать нищим. - хриплый, смутно знакомый голос пробубнил из-под одеяла. -Молодость прошла, меч сломан, доспех иссечен, только жизнь никчемная и осталась.
Эвмей промолчал, пытливо оглядывая гостя и не спуская с него глаз. Ждал. Нищий перестал есть, сверкнул из-под покрывала синим глазом.
- Изволь. Я не могу отказать хозяину. - отставил в сторону хлеб и двумя руками сдернул с головы рубище.
Эвмей не узнал один синий глаз, два - узнал мгновенно. Холодные, усталые Одиссеевы глаза смотрели прямо в душу старому свинопасу и полнили затрепетавшую неожиданной радостью, слезы обретения ожгли стариковские подслеповатые глаза. Верный слуга, презрев условности, бросился обнимать хозяина, огромные Одиссеевы ручищи сгребли старика в охапку и крепко прижали к царской груди.
Эвмей почувствовал мокрое на плече. То Одиссей плакал в бороду и усы и не стеснялся слез. Свинопас взял голову своего хозяина двумя руками, повернул против лучины и долго всматривался в его лицо. Сын Лаэртов уходил на войну молодым мужчиной, вернулся зрелым мужем, в бороде, усах и волосах пробивались серебряные нити, вокруг глаз разбежались морщинки. Старик крепко прижал голову царя к своей груди и Одиссей весь затрясся. Лаэртид пережил долгие годы войны без слез, будь то слезы радости или печали, он пережил годы скитаний, презрев слезы отчаяния и глупых надежд, но слезы мужской радости оказались сильнее...
- Сынок твой вырос. Почти как ты стал.
Одиссей угрюмо кивал, запивая сыр водой.
Сынок. Сын. Надежда и опора. Не знавший отцовой ласки и крепкой любящей руки на попке малыш, упрямый виноградный куст, выросший на камнях. И его отец, нищий, при всем этом царстве и всех бесчисленных победах, увенчавший собственное чело трижды заслуженным лавром, но так и не знавший в молодости теплой ребячьей попки под руками, не носивший маленького воина на плечах, в еще огненно-рыжие кудри не впутывались ручонки, а шею не обнимали мягкие ножки. Кому сказать за это спасибо? Он знает кому, но лень даже лишний раз плюнуть в небо.
Одиссей лег на подстилку Эвмея и так и сомкнул глаз. Сын, сынок...
Женихи, женихи...
Утром Эвмей, силящийся сокрыть огни радости в глазах, провел Одиссея в дом. Нищим возвратившийся владыка пристроился возле очага, а многочисленные нахлебники, гогоча, обливаясь вином, швыряли в нового побирушку костями с остатками мяса.
Одиссей, сжигаемый злобой, ловил подачки на лету, подбирал с грязного пола, отщипывая крохи мяса, клал в рот и шептал:
Антиной - раз, Эвримах - два, Амфином - три, Карст - четыре, Агелай пять, Диом - шесть...
...А ночью Одиссей, трапезуя чистой водой и неизменными хлебом и козьим сыром, прошептал Эвмею:
- Старик, приведешь завтра в ночи ко мне Телемаха.
- Пора? - с дрожью в голосе спросил свинопас.
Одиссей промолчал. Пора? Одними богам то ведомо, в кого больше он хотел запустить скамьей, выдернув ее давеча из-под отяжелевших задов охотников за чужим добром, в них самих или зашвырнуть дубовую колоду в небо и чтобы непременно долетела. Лаэртид с трудом сдержался, от злобы белым-бело сталось перед глазами, злоба гудела в ушах, свирепый крик рвался из груди, и Одиссей, теряя остатки разума на последнее усилие, удержал себя в теплой золе на мусорной куче. На том пиру в его ладони просто хрустнула бедренная козья кость, невинная жертва царского гнева. Лаэртид скрипя зубами, прошептал Зевсу славословие и от того славословия, наверное, зашатался надоблачный Олимп.
- Не твоим ли, о Зевс многомудрый, заботам вверял я дом и жену, уходя на войну, не в твою ли славу, о высокоположенный бездельник я жертвенную кровь излил стоя на пороге войны, не ты ли, ... ее без остатка, до капли единой всю принял и жертвы мои знамением громким благословил? И не ты ли ... премерзкий отвернулся от дома моего, от сына, от жены? - шептал Одиссей, скрипя зубами... Но пришла ночь, захрапели кто-где женихи, и в хижине Эвмея остывал от злобы Одиссей.
