Не только художники знали все о свете — Гермиона поняла это через три дня после своей гибели — но еще и те, кто должен был от него прятаться. Теперь она стала частью этого капризного клана — призраком в мире плоти, и если хотела здесь задержаться, то должна была избегать даров солнца так же, как девица — греха, примерно по той же причине. Солнечные лучи портили, разлагали и, наконец, сжигали душу.
Она не жалела, что умерла. Жизнь не походила на вишневый пирог. Ей не везло в любви, в браке, с друзьями, с материнством. Последнее было всего больней. Если бы Гермиона могла вернуться обратно — изменить что-то одно, она забыла бы о разбитых сердцах и пришла к своему шестилетнему сыну Финну, чтобы сказать: верь своим мечтам, иди по жизни легко, ведь даже поражение ничего не значит. Этими мыслями она делилась только с Райсом, вечным бродягой, как и она сама. Он умер, измученный и безумный — от чумы, но со смертью вновь обрел рассудок и силы.
Они уже третий день были вместе, прячась за жалюзи в его пустой квартире, прислушиваясь к уличному шуму и сплетничая. Вечером беседа вернулась к природе света.
— Не понимаю, почему солнце вредит нам, а луна — нет, — заметила Гермиона: — Она ведь отражает солнечный свет, да?
— Не ищи логику, — ответил Райс: — Не будь такой серьезной.
— Звезды — это крохотные солнца. Почему их сияние не обжигает нас?
— Никогда не любил на них смотреть, — сказал Райс: — Всегда чувствовал себя одиноким. Особенно в самом конце. Поднимал голову, видел эту бездну и… — он замолчал: — Проклятье, женщина, послушай меня! Мы собираемся выйти наружу и повеселиться.
Гермиона подплыла к окну.
— Туда? — спросила она.
— Туда.
— Они увидят нас?
— Нет, если мы разденемся.
Она обернулась, посмотрела на него. Он начал расстегивать рубашку.
— Я тебя прекрасно вижу, — сказала она.
— Но ты мертва, дорогая. У живых куда больше проблем, — сбросив рубашку, Райс встал с ней у окна.
— Полюбуемся закатом? — спросил он и, не ожидая ответа, поднял жалюзи. Свет был достаточно ярким, чтобы вызвать приятную дрожь.
— Я, наверное, на это подсяду, — сказала Гермиона, снимая платье и позволяя последним лучам щекотать грудь и живот.
— Вот это другой разговор, — заметил Райс: — Выйдем на воздух?
До Хэллоуина остался один день и одна ночь. Каждый магазин на Мейн-стрит украшали символы осени. Эскадрилья бумажных ведьм — здесь, картонный скелет — там.
— Гадость, — заметил Райс, когда они проходили мимо гнезда резиновых нетопырей: — Нужно протестовать.
— По-моему, просто забавно, — сказала Гермиона.
— Это наш праздник, милая. Пир Мертвых. А я чувствую себя, словно… Иисус на воскресной проповеди. Как они смеют так меня упрощать? — он стукнул бесплотным кулаком по стеклу. Оно задрожало, слабый звон долетел до ушей проходившей мимо семьи — они повернулись к витрине, ничего не сказали и, доверяя своим глазам, двинулись дальше.
Гермиона смотрела им вслед.
— Я хочу увидеть Финна, — сказала она.
— Плохая идея, — ответил Райс.
— Плевать, — повторила она: — Мне нужно его увидеть.
Райс знал, что спорить бесполезно, так что они направились вверх по холму — к дому ее сестры Элейн, где, как считала Гермиона, мальчик жил после ее смерти.
— Ты должна кое-что знать, — сказал Райс, пока они поднимались. — О мертвых.
— Продолжай.
— Сложно объяснить. Но то, что нам хорошо под луной — не случайность. Мы сами, как луна. Отражаем свет живущих, тех, кто нас любит. Понимаешь?
— Не очень.
— Значит, в этом есть доля правды.
Гермиона остановилась, обернулась к нему.
— Это что — предостережение? — спросила она.
— Если — да, что-то изменится?
— Не думаю.
Он ухмыльнулся:
— Я был такой же. Предостережения только разжигали любопытство.
— Хватит болтать.
Лампы горели в каждой комнате дома Элейн, словно отгоняли ночь и ее обитателей.
Как печально, думала Гермиона, бояться теней. Но, разве день не пугал ее теперь так же, как ночь — Элейн? Наконец, после тридцати одного года трудного сестринства, зеркала, которые они держали друг перед другом — затуманенные до этого дня — очистились. Она пожалела, что не узнала лучше эту одинокую женщину, которую презирала за недостаток сочувствия.
— Жди здесь, — сказала она Райсу: — Я хочу увидеть их одна.
Райс покачал головой:
— Я этого не пропущу, — ответил он и пошел следом за ней по дорожке, а потом через лужайку — к окну столовой.
Из дома доносились не два голоса, а три: женский, мальчишеский и мужской — такой знакомый, что Гермиона застыла среди теней.
— Томас, — сказала она.
— Твой бывший? — прошептал Райс.
Она кивнула:
— Я не ожидала…
— Хотела бы, чтобы он не приезжал оплакивать тебя?
— Не похоже, что он меня оплакивает, — ответила она.
Действительно. Чем ближе они подкрадывались к окну, тем громче были звуки веселья. Томас шутил, а Финн и Элейн покатывались со смеху.
— Гребаный клоун! — сказала Гермиона: — Только послушай.
Они подошли к подоконнику и заглянули в окно. Было больней, чем она ожидала. Том держал Финна на коленях, обнимал его. Шептал что-то ему в ухо. На лице Финна расцвела улыбка.
Гермиона не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь ее обуревали столь противоречивые чувства. Она радовалась, что ее милый Финн не плакал — слезам не было места на этом невинном личике. Но почему он был так доволен? Неужели, совсем забыл ее? Как Тому-клоуну удалось так быстро завоевать его доверие после пятилетнего отсутствия? Что пообещал Финну этот мастер пустых слов?