Владимир Покровский
Георгес или Одевятнадцативековивание
Почти каждый день, обычно ближе к полудню, когда все разбегаются по базам и заказам, а я остаюсь в одиночестве, я звоню Вере. Всегда подходит И.В. Валентин - никогда. Его будто не существует.
- Веры нет, она умерла, - вежливо информирует И.В.
Сначала она приходила в ужас от моего садизма и разражалась длинными гневно-плаксивыми обвинениями в бессердечном издевательстве над неизбывным материнским горем, но чуть погодя смирилась, вступила со мной в игру, и теперь даже получает от нее, по-моему, удовольствие. Во всяком случае, явно ждет моего звонка - трубка снимается сразу же.
А то бывает занято. Я перезваниваю через пять минут. Мне в эти пять минут, кажется, что на телефоне висит Вера (хотя на самом деле висит она не на телефоне), и ведь я прекрасно знаю, что больше пяти минут телефонной болтовни она - в отличие от других мне известных женщин - выдержать не в состоянии. Я надеюсь - ну, знаете как - вот человек по телефону поговорил, трубку положил, даже, может, отошел от телефона шага на два-три, а тут опять звонок. Он трубочку механически снимает и говорит "Алло?". Но Верочку мою не подловишь - к телефону неизменно подходит И.В.
Иногда никто не подходит. Я настырный, я подолгу извожу их звонками, только ухо меняю через каждые тридцать гудков. Если из автомата - дома-то у меня кнопочный с автонабором, удобная такая вещица. И все равно никто не подходит. Только раз кто-то (Вера, кто же еще!) осторожно поднял и тут же положил трубку.
Вот когда я испугался. Я подумал: "А вдруг действительно Вера?" Я и сам понять не могу, чего я испугался тогда.
* * *
Значит, так. По порядку. Не спеша, ничего не пропуская, но чтоб ничего лишнего, не слишком уходить в сторону.
День Георгеса, тот день, с которого для меня все началось. Хотя все начинается с нашего рождения, будем считать, что для меня началось в тот день.
Где-нибудь часа в три это случилось, а в двенадцать, в полдень, то есть, я встретился с Ириной Викторовной, мамой Веры. Мамаша сама настояла на встрече, мне все это ни к чему было.
И вот - жара. Дворик перед пятиэтажкой. Я со своей сумкой через плечо сижу на металлической ограде газона. В несколько минут первого они выходят из подъезда - моя тоненькая, яркая Верочка и огрузневшая, с жалостливым лицом, Ирина Викторовна. Я тогда подумал, что Мариванна ей куда лучше подошло бы.
Я встал, пошел навстречу.
- Здрасьте.
- Здрасьте.
- Знакомьтесь, - сказала Вера. - Это мама.
- Ирина Викторовна, - сказала И.В.
- Очпрятно. Володя.
- Очпрятно.
Я вежливо улыбался. Я был холоден и не уверен в себе. Вера меня порядком напугала рассказами о мамаше.
- Ну что, пойдемте куда-нибудь, поговорим, сядем, - сказала И.В.
В сквере неподалеку мы нашли скамейку и начали разговор, совершенно дурацкий.
Я плохо помню, о чем конкретно мы говорили. И.В. упирала на то, как я ей не нравлюсь, как разрушаю прекрасную семью с одной только целью доставить себе минутное удовольствие - словом, вали, паренек, отсюдова, не вписываешься ты в картину нашей семейной идиллии. Жадным взглядом фурии Вера наблюдала за нами, прислонившись к дереву. Этот взгляд освежал. От взгляда мамаши разило, наоборот, затхлым.
Я отвечал в том смысле, что мы любим друг друга, а Валентин, будь он хоть трижды распроперемуж, для Веры совсем не пара. Она не любит его. И не любила. Она вышла за него только по вашему настоянию (быстрый, неприязненный косяк в сторону дочери - продала!).
В принципе, для пущей честности, я мог бы добавить, что и я не пара для Веры. И никто не пара. Это женщина такая особая. Ведьма. Молодая, прекрасная ведьма. Но, само собой, я смолчал.
Еще И.В. говорила о том, как трудно мне будет с Верой и какая она, вообще говоря, дрянь. Что она мне еще устроит. Я на все соглашался неважно, я люблю вашу дочь. А Вера интенсивно смотрела, держась за дерево.
Под конец всей этой занудятины мамаша тяжко вздохнула и сказала - не мне, а дочери:
- Он позабавится с тобой и бросит. Он развратник. Он устроит с тобой какую-нибудь групповую любовь. Ему ничего больше не надо. Я знаю. Видала таких.
Я глубоко оскорбился, о чем тут же заявил вслух. Но И.В. только вздыхала и, поджав губки, качала головой, а Вера возмущенно кричала: "Мама! Думайте, о чем говорите!"
- Я знаю, ох, я знаю, - все повторяла И.В. и с тем ушла, огорчась и на дочь, и на ее любовника непутевого. У нее тогда что-то начиналось с ногами.
- Проводи меня до трамвая, - сказал я Вере. - Мне еще на работу заглянуть надо.
На трамвайной остановке она сказала:
- А ты правда группешник хочешь?
Я сначала даже не понял.
- Какой еще группешник?
- Понимаешь, мама у меня - очень тяжелая, с большими прибабахами, но очень мудрая женщина. Я все думаю, почему она вдруг про этот группешник заговорила?
- Окстись, милая. Совсем ты обалдела, - любовным тоном ответил я. "Мама, думайте, о чем говорите!". Может, она и мудрая, твоя мама, но здесь она совсем не про то. Она не от мудрости такое сказала, а просто, чтоб подъелдыкнуть. Это развлечение вообще не моего типа. Удовольствие от группешников могут получать только одноклеточные - наподобие фюреров или вышибал из бара.
