— Вот он!
Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими в нем людьми наклонился. Линия берега стремительно приближалась.
— Нет. Только камень с пятнами мха.
Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет вверх, разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы Дувра исчезли. Они неслись над зелеными лужайками, подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза, пожелавшая обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие травинки.
— Стоп! Здесь! Снижаемся!
Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек с ворчаньем толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и, словно его самого требовалось смазать, осторожно спустился на землю. Он побежал. От ветра у него тотчас перехватило дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:
— Гарри!
Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне приподняться и пуститься наутек.
— Я ничего не сделал!
— Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!
Старик впереди побежал медленнее, потом остановился, застыв на круче над морем, придерживая длинную бороду обеими руками в перчатках.
Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал сзади, но не дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот обратится в бегство.
— Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за тобой. Боялся, не найду.
— А я боялся, найдешь.
Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл их, со страхом взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и на своего друга Сэмюэла. Так они и стояли здесь, два совсем седых старика, закоченев от холода, в декабрьский день на голом каменистом склоне. Они так давно знали друг друга, столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И потому их уста и глаза были схожи. Они могли быть умудренными годами братьями. Разве что в человеке, только что отделившемся от вертолета, было нечто слегка необычное. Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не глядеть на нее.
В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих увлажнились.
— Гарри, я прилетел предупредить тебя.
— Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня последний день?
— Да. Последний.
Они стояли и думали об этом.
Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества уходят последние корабли. И Англия, одинокая каменная скала в необозримой морской стихии, станет мраморным монументом самой себе, где только дождь будет оставлять свои следы, а мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне свой порхающий полет к морю.
Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:
— Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?
— Похоже, дела обстоят так.
— Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?
— Полагаю, что-то вроде этого.
— Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за пятьдесят лет? Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы остаться последним человеком во всей Британии, хотя нет, ей больше подходит называться Великобританией.
Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи, внемли! Он звонит. Это большой колокол Лондона доносится все время сквозь моросящие дожди до того странного дня и часа, когда последний, самый последний, кроме одного, обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую умиранием зелень в море холодного света. Последний! Последний.
— Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу оставлять ее.
— Кто положит тебя в нее?
— Я сам, когда придет время.
— Кто засыплет тебя землей?
— Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О Господи! — вырвалось у него против воли. Он был изумлен, почувствовав, как слезы льются из его моргающих глаз. «Что мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему последние корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?»
— Ну, — сказал Сэм Уэллес тихо, — все просто, Гарри. Климат здесь плохой. И всегда был таким. Никто не решался говорить об этом, поскольку тут ничего не поделаешь. Но теперь Англии конец. Будущее принадлежит… — Они одновременно посмотрели в сторону Юга.
— Проклятым Канарским островам?
— Самоа.
— Бразильскому побережью?
— Не забывай о Калифорнии, Гарри.
Оба чуть улыбнулись.
— Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое местечко. И все же, ведь живет же сейчас миллион англичан между Сакраменто и Лос-Анджелесом?
— И еще миллион во Флориде.
— И два миллиона на другом конце света, в Австралии и Новой Зеландии, лишь за последние четыре года.
Называя цифры, они согласно кивали головами.
— Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И человек поступает согласно тому, что его шкура велит его крови. А та в конце концов указывает: на Юг. Она твердит об этом уже две тысячи лет. Но мы предпочитали ничего не слышать. Человек, впервые загоревший на солнце, подобен влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и, обращаясь к слепящему свету, молит:
«Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко».
Сэмюэл с восхищением покачал головой. «Продолжай в том же духе, и я не умыкну тебя».
— Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не меня. Хотел бы, чтобы так было. Правда в том, что одному здесь совсем не весело. А что, может, останешься, Сэм, будет старая компания, ты и я, как когда-то в детстве, ну?
