Правда превыше всего: иногда я прогуливал школу; извиниться за опоздание было для меня невыносимо унизительно, и я предпочитал жертвовать шестью часами занятий, нежели унизиться из-за четырех минут опоздания. Случалось, что запоздавшие учителя ловили меня на углу Гейнрихштрассе и Перленграбе-на, но чаще всего мне удавалось благополучно улизнуть; я пересекал Перленграбен и скрывался в Шпи-ценгассе, за воротами фабрики мороженого. Там грузили в светло-зеленые конные фургоны брикеты льда. По спиральному железному желобу брикеты со скрежетом и хрустом скользили вниз. Возницы в кожаных фартуках подхватывали их крючьями и рядами укладывали в фургон. На угловом доме еще с наполеоновских времен сохранилась надпись: Rue traverse des Dentelles, a на замурованных окнах маслом были написаны портреты Маркса и Энгельса; рядом с ними – плакаты: на ярко-красном фоне черные сжатые кулаки, по цоколю дома масляной краской было выведено: «Рот Фронт! Рот Фронт!»
Возницы приветливо здоровались со мной: неужели они меня и в самом деле так хорошо знали? Пристыженный, я опускал голову и обшаривал левой рукой все левые карманы, а правой – все правые: семнадцать пфеннигов! Этого было недостаточно, чтобы пойти в «Кинотеатр для всех», который за тридцать пфеннигов в половине одиннадцатого утра распахивал для всех свои двери. А было всего десять минут девятого. Я кивал в ответ возницам и быстро бежал вверх по переулку, потом вниз по Веберштрассе, сворачивал на Матиасштрассе и оказывался на Сенном рынке; здесь в рыночной толчее я чувствовал себя в безопасности. Капуста темно-зеленая, светло-зеленая, фиолетовая – кто все это съест?
Огрубевшие руки торговок, их красные от утреннего мороза щеки свидетельствовали о том, что Демет-ра не стареет – рубщицы мяса с улыбками Венеры, выглядывавшие из-за гор кровавых туш, казались нарисованными!
Рынок принадлежал женщинам. Мужчины допускались здесь только на несерьезные амплуа: в качестве зазывал – полушутов, полумошенников, или же в качестве полицейских, которые были слишком усаты, чтобы их можно было принимать всерьез, – уж очень они были похожи на персонажей балаганных представлений; эти щелкунчики, от которых с раннего утра несло жареной картошкой, не могли быть взаправдашними. Среди представителей мужского пола был и тщедушный человечек, этакий дергающийся паяц, который торговал перочинными ножичками по грошу за штуку. Этот тип вываливал на шерстяное одеяло целую груду ножичков – красных, зеленых, желтых и синих, потом выбирал красный, открывал его и показывал столпившимся вокруг зрителям.
– Этим ножичком, господа, вы можете заколоть свинью, но с тем же успехом можете чистить им ногти, если вы настолько честолюбивы, что позволяете себе такую роскошь. Можете сделать им бутерброд к завтраку, но кому нынче по средствам завтраки? Вы можете вырезать им подметки, чтобы починить воскресные туфельки вашей невесты, и, наконец, если ваша невеста вас бросит или вам осточертеет сидеть без работы, вы можете этим ножичком положить конец вашей бренной жизни, но, с другой стороны, этим же ножичком вы можете разрезать уже накинутую на шею петлю…
Смех, несколько грошей падает на одеяло, несколько ножичков, причем только красные, переходят к новым владельцам.
Девяти еще не было; меня еще держало в евоей власти женское царство рынка, но уже тянуло в мужской упорядоченный мир торговых улиц; какая огромная разница между овощным ларьком на рынке и мастерской часовщика! Пучки морковки и петрушки, еще в свежей земле, золотистый лук, а там – часы: «точность гарантируется до одной секунды». Медные колесики, медные рычажки – под стеклянным колпаком движется сложный механизм, гордо отмеряющий секунды истории: 9 часов 33 минуты 16 секунд, год 1932-й, месяц ноябрь, день – я не хотел знать, какой день, я отворачивался и глядел на соседнюю витрину: хирургические и зубоврачебные инструменты; все здесь никелированное, острое, надежное, сулящее одновременно облегчение и страдание.
Универсальный магазин Тица предлагал новые развлечения. Сонм продавщиц, хотя и был подвластен франтоватым администраторам-мужчинам, все же брал верх над ними; что толку брюзгливо командовать целыми отделами, если можно с улыбкой распоряжаться губной помадой и пудрой? Улыбающийся подданный всегда берет верх над хмурым властелином. Как хихикали девчонки-продавщицы за спиной суетящегося шефа! Кого мне напоминали все эти брюзгливые господа? Я пытался вспомнить лицо, на которое все они походили, тщетно пытался, пока, уподобляясь то зайцу, то кролику, шнырял между прилавками, в толпе покупателей. Имя человека, которое я искал, я услышал, когда снова выбрался на улицу. «Фон Папен обещает стабилизацию…» Эпилептически кривился рот газетчика, который когда-то кричал – я сам это слышал: «Брюнинг обещает стабилизацию!», а несколько месяцев спустя «Гитлер обещает стабилизацию!» Рот газетчика всегда кривился, он всегда что-то выкрикивал и сейчас еще выкрикивает. В свое время он вопил: «Победа на западе!» и «Ни на шаг не отступим на востоке!» или «Слава фюреру!» и «Нацистские вожди понесли заслуженное наказание!» Вчера он кричал: «Эрхард помирился с канцлером!» Что же он будет кричать завтра, когда точный часовой механизм под стеклянным колпаком, гордо отмеряющий секунды истории, покажет 9 часов 33 минуты 16 секунд, год 1961-й, месяц июнь, день… дня я не хочу знать.
