Над главным и единственным входом в Фальконер, которым пользовались и осужденные, и посетители, и охрана, был барельеф с фигурами, олицетворявшими Свободу и Справедливость; между ними парил орел — суверенная власть правительства. Свобода была в чепце и с пикой в руке. Орел сжимал в одной лапе оливковую ветвь, в другой — пучок стрел. Справедливость изображалась вполне традиционно: глаза завязаны, в облегающей тунике легкий намек на эротику, в руках — меч палача. Бронзовый барельеф почернел от времени и теперь казался сделанным из антрацита или оникса. Сколько осужденных проходило под этим барельефом, отражающим безмолвное стремление человечества постичь тайну тюремного заключения посредством символов? Думаете, сотни? Тысячи? Миллионы. Над барельефом перечислялись все названия, которые носило это место за годы своего существования: Тюрьма Фальконер 1871, Государственная тюрьма Фальконер, Федеральная исправительная колония Фальконер, Исправительное заведение Фальконер, Исправительное учреждение Фальконер и, наконец, так и неприжившееся — «Дом Рассвета». Теперь арестанты именовались заключенными, надзиратели — охранниками, начальник тюрьмы — директором. Видит Бог, сложно сказать, от чего зависит слава, но Фальконер, где содержалось лишь две тысячи преступников, снискал не меньшую известность, чем Ньюгейтская тюрьма. Исчезли пытки водой, полосатые робы, прогулки по кругу, ядра на цепи, на месте виселицы появилось поле для софтбола, но в то время, о котором я пишу, заключенные Обернской тюрьмы по-прежнему носили кандалы на ногах. Их можно было сразу узнать по грохоту железа.
В конце лета в этот каменный мешок привезли Фаррагата (братоубийство, 10 лет, № 73450832). Его не заковали в кандалы, но пристегнули наручниками к другому осужденному, а того к следующему — так девять человек, в том числе четверо негров, все моложе Фаррагата. Сквозь грязные и маленькие окошки фургона ему не удавалось разглядеть неба; он даже не различал очертаний предметов и красок того мира, который покидал. Три часа назад ему вкололи сорок миллиграммов метадона, и теперь, оцепеневший, точно в тяжелом полусне, он мечтал увидеть дневной свет. Он чувствовал, как водитель останавливается на светофорах, сигналит, как фургон с трудом преодолевает крутые подъемы — но это было единственное, что связывало его со свободными людьми. Удивительная робость овладела всеми, кроме его соседа справа — худого рыжего мужчины с лицом, испещренным прыщами и фурункулами.
— Говорят, у них там команда по софтболу. Если хорошо играешь — все будет о’кей. Сможешь забить пару очков — будешь жить. Мне бы только разрешили поиграть. Я, правда, в подсчете очков ни черта не понимаю. Всегда так играл. В позапрошлом году команда «Норт Эдмонстон» благодаря мне выиграла всухую, а я даже не понял, пока не услышал, как орут болельщики. И ни разу не поимел бабу бесплатно. Всегда платил — где пятнадцать центов, где пятьдесят баксов, но ни разу за просто так. Я так думаю, это потому, что и в бабах ничего не понимаю, как в подсчете очков. Ни одна не дала по своей воле. Я знаю сотни парней и пострашнее меня, которые всегда их имеют за бесплатно. А я — ни разу, ни разу. Вот если бы хоть раз за просто так.
Фургон остановился. Сосед слева — высокий тип, — вылезая из машины, случайно толкнул Фаррагата, и тот упал на колени. Потом поднялся. И увидел барельеф — в первый и последний раз, как он тогда подумал. Здесь он умрет. Он увидел синее небо и впечатал в него свой образ — так же, как впечатал его в строки четырех уже начатых писем: жене, адвокату, губернатору и епископу. Любопытные собрались посмотреть на новых заключенных. Фаррагат отчетливо услышал:
— Они выглядят так безобидно!
Это сказал один из прохожих, ни в чем не виновный человек.
— Ага, только повернетесь спиной — они тут же воткнут в нее нож, — ответил охранник.
Но прохожий был прав. Синий кусок неба между фургоном и тюрьмой для многих из них был первым клочком синевы, который они увидели за много месяцев. Каким необыкновенным он показался и какими по-детски чистыми казались они сами! Никогда больше они не будут такими. Небесный свет озарял лица приговоренных и делал их серьезными и искренними.
— Это убийцы, — продолжал охранник, — насильники. Они могут бросить живого младенца в печь и задушить родную мать за пластинку жвачки. — Он повернулся к заключенным и начал орать: — Вы будете хорошо себя вести. Вы будете хорошо себя вести. Хорошо-хорошо себя вести…
Его крик звучал как свисток паровоза, как собачий вой, как чья-то одинокая ночная песня, как плач.
Осужденные втащили друг друга по лестнице в обшарпанную комнатенку. Фальконер весь казался обшарпанным, и эта обшарпанность (на что ни посмотри, к чему ни прикоснись — на всем следы запустения) наводила на мысль о ненужности и бессмысленности судебного наказания, хотя в корпусе смертников в северном углу находилось немало приговоренных. Много лет назад решетки выкрасили в белый цвет, но постепенно краска стерлась, и на высоте метра от пола прутья приобрели стальной оттенок — там, где все эти годы заключенные инстинктивно в них вцеплялись. В одном из дальних помещений охранник, убеждавший осужденных хорошо себя вести, снял с них наручники, и Фаррагат, подобно остальным, с огромным удовольствием расправил плечи, помахал руками и принялся растирать запястья.
