Нас собралось несколько человек; все мы, люди более или менее связанные с морем, обедали в маленькой гостинице на берегу реки, от Лондона нас отделяло не более тридцати миль, а до мелкой и опасной лужи, получившей от моряков каботажного плавания громкое название «Немецкий океан», было менее двадцати миль. В большие окна виднелась Темза — далеко, вплоть до изгиба Лоуэрн Хоп-Рич. Обед был прескверный, и нам приходилось довольствоваться видом из окон.
Запах соленой воды, который для многих из нас был подлинным эликсиром жизни, проникал в нашу беседу. У того, кто изведал горечь океана, навсегда останется во рту его привкус. Но один член нашей компании, избалованный жизнью на суше, пожаловался на голод. Невозможно было проглотить подаваемую нам снедь. И в самом деле, во всем была какая-то странная затхлость. Деревянная столовая возвышалась над грязным берегом, словно свайная постройка; доски пола, казалось, прогнили; дряхлый лакей взволнованно шагал взад и вперед у допотопного, изъеденного червями буфета; выщербленные тарелки как будто были выкопаны из какой-то доисторической мусорной кучи близ пустынного озера, а бараньи котлеты напоминали времена еще более древние. Невольно возникала в памяти эпоха на заре веков, когда первобытный человек, развивая первые зачатки поваренного искусства, поджаривал куски мяса на огне костра в обществе добрых друзей, затем, наевшись по горло, садился, довольный, среди обглоданных костей и рассказывал незамысловатые истории о своих испытаниях, — о голоде, об охоте — и, быть может, о женщинах.
Но, к счастью, вино оказалось таким же старым, как лакей. И вот, полуголодные, но, в общем, довольные, мы развалились на стульях и стали рассказывать свои незамысловатые истории. Мы говорили о море и о делах его. Море никогда не меняется, а дела его, несмотря на всю людскую болтовню, окутаны тайной. Но мы сошлись на том, что времена переменились. И мы говорили о старых кораблях, о происшествиях на море, о кораблекрушениях, о сломанных мачтах и о человеке, который доставил целым и невредимым свое судно с временным рулем с реки Плейт в Ливерпуль. Мы говорили о крушениях, об урезанных пайках и о героизме, — или по крайней мере о том, что газеты называют героизмом на море, — о проявлении добродетелей, отличном от героизма первобытных времен. А изредка мы все замолкали и глядели на реку.
Вниз по течению прошло судно Пиренейско-Восточного пароходного общества.
— Можно получить хороший обед на борту этих судов, — заметил один из нашей компании.
Человек дальнозоркий прочел на носу название «Аркадия».
— Какое красивое судно! — прошептал кто-то из нас.
За «Аркадией» следовал маленький грузовой пароход. Пока мы на него смотрели, на нем спустили норвежский флаг. Из трубы вырвались клубы дыма; он еще не совсем рассеялся, как перед окнами показался высокобортный короткий деревянный барк, шедший с балластом и буксируемый весельным судном. Вся команда выбирала втугую такелаж фок-мачты, на корме были только рулевой да женщина в красном чепце, ходившая взад и вперед с каким-то серым шерстяным вязаньем в руках.
— Как будто, немецкий барк, — пробормотал один.
— Шкипер взял с собой жену, — заметил другой.
Малиновый закат, пылавший за завесой лондонского дыма, словно бенгальским огнем озарил рангоут барка — и поблек за Хоп-Рич.
Тогда заговорил один из нас, до сих пор молчавший. Это был человек лет за пятьдесят, четверть века командовавший судами. Он сказал, глядя вслед скользившему барку, который выделялся теперь как черное пятно на блестящей глади воды:
— Это напоминает мне один нелепый эпизод из моей жизни, происшедший много лет назад, когда я впервые получил командование железным барком, грузившимся в одном восточном порту. Порт был также и столицей какого-то восточного государства, и расположен на реке, как наш Лондон расположен на старушке Темзе. Не имеет смысла распространяться об этом месте, ибо подобное происшествие могло случиться везде, где есть корабли, шкиперы, буксирные суда и племянницы-сироты неописуемой красоты. А нелепый эпизод касается лишь меня, моего врага Фалька и моего друга Германа.
Он сделал своеобразное ударение на словах «моего друга Германа», что побудило одного из нас (ибо мы только что говорили о героизме на море) спросить лениво и небрежно:
— А этот Герман был героем?
— Нисколько, — сказал наш уже поседевший друг. — Отнюдь не героем. Он был Schiff-fṻhrer — вожатый судна. Так называется по-немецки шкипер. Я предпочитаю нашу номенклатуру. В ней есть что-то, придающее нам видимость некоей корпорации: ученик, подмастерье, мастер старинных и почтенных цехов[1]. Что же касается моего друга Германа, то он мог быть непревзойденным мастером своего дела, но официально он именовался Schiff-fṻhrer и был похож на простоватого и грузного зажиточного фермера, не лишенного добродушной проницательности мелкого лавочника. С бритым подбородком, дородной фигурой и тяжелыми веками, он мало походил на труженика, а еще того меньше — на искателя приключений на море. Все-таки по-своему он трудился на море, как трудится лавочник за прилавком. А его судно давало ему средства для содержания все увеличивающегося семейства.
