Перепуганный талант, или Сказание о победе формы над содержанием
Он сказал не то, что хотел сказать, а то, что думал.
Г. Гор. «Корова»
Поторопились от гласности похоронить литературу! Интернетом нынче запугивают. Но и двадцатый век все еще не умер. Скончается он 31 декабря 2000 года. По науке. Как хотите: арифметически, математически, исторически, астрономически, просто так. Вот тогда, по прошествии (вернее, пришествии) Нового года, враз кончится литература ХаХа века как современная, превратившись в ЛИТЕРАТУРУ XX ВЕКА.
ЛИТЕРАТУРЫ XXI века какое-то время не будет. Будут живы некоторые писатели, родившиеся еще в двадцатом веке… Как доживали и дописывали в XX Толстой и Чехов… Как успели же Пушкин и Боратынский родиться еще в XVIII, а Платонов и Набоков — еще в девятнадцатом! Кто это у нас родился в 1999-м? Комплекс живущих в 2000 году налицо: в прошлом веке уже не успели, в следующем — уже опоздали. Расцвет зависти и недоброжелательства. Век не кончился. Опыт его забыт.
Перефразируя Горького: а был ли Ягода? Может, его и не было? Горький лучше прочих знал, что — был.
Казалось бы, через двадцать-тридцать-сорок-пятьдесят лет… но — всё уже напечатано. Как бы то ни было, но справедливость восторжествовала. Хотя бы в рамках истории литературы можно всё расставить по своим местам, хотя бы по датам написания.
Потрясение от сокрытия (синдром «Мастера и Маргариты») миновало. На своих местах, прежде всего, оказались авторы, так или иначе отлученные: Мандельштам и Пастернак, Цветаева и Ахматова, Булгаков и Солженицын, Набоков и Бродский… Маяковский, Есенин… не оказались ими потеснены, удержались в ряду хотя бы как самоубийцы. Сложнее до сих пор с определением подлинного места Андрея Платонова и Зощенко, Заболоцкого и Георгия Иванова, Шаламова и Юрия Домбровского… но и Горького и Шолохова, и Ильфа и Петрова! (Я сознательно лишь обозначаю, а не исчерпываю список.) И как будто лишь дополняя историю литературы, для подлинных ценителей и специалистов, «справедливость», с запозданием, начинает торжествовать, даже щеголять, именами Л. Добычина и Константина Вагинова, Михаила Кузмина и обэриутов… Сколь работоспособно, сколь производительно забвение! Признание при жизни и признание после смерти никак не являются «торжеством справедливости» ни в том, ни в другом случае. Вычитание из истории литературы параметров идеологии и цензуры, соцреализма и репрессизма отнюдь не расставляет всё по своим местам. Дата под рукописью по-прежнему не совпадает ни с датой публикации, ни с датой смерти. Уже навсегда.
Публикация больше не станет сенсацией. Последние публикации ХаХа века тому доказательство.
1999 год ознаменовался первоизданием (спустя шестьдесят лет!) романа «Виктор Вавич»,[1] неожиданно принадлежащим известному советскому детскому писателю Борису Житкову. Роман этот полноправно заполняет брешь между «Тихим Доном» и «Доктором Живаго». Однако… ничего сравнимого не произошло в читательском восприятии.
«Звезда» (через семьдесят уже лет!) публикует крупнейшее произведение известного в свое время ленинградского писателя Геннадия Гора — роман «Корова»…
И то и другое — удел дипломных работ.
Не прозвучать в своем времени! — кровоточащая рана текста.
Деление на разрешенное и запрещенное, опубликованное и неопубликованное продолжает партизанскую, мстительную войну в условиях т. н. гласности. Не гласности, а — оглашенности!
Свобода как обязательное условие подлинного текста остается навеки заключенной в нем самом.
Когда кончается эпоха,
Нам не до выхода и вдоха.
Опыт Пушкина — гибель, опыт Гоголя — вымирание.
Но — смерть и то и другое. Роль царизма в этом преувеличена.
«Как бы плохо я ни писал, а добьюсь, что школьник будущего века схлопочет за меня двойку!» Неужто и Брюсов прав?!
Вздох эпохи — последний вопрос Сальери.
С Геннадием Самойловичем Гором я познакомился в самом начале 60-х. «Вот загадка: как совмещается его борщ с его сюрреализмом?» — шутил профессор Н. Я. Берковский. Я хлебал на кухоньке в писательском доме на улице Ленина, где жила Ахматова, где до сих пор проживает Виктор Викторович Конецкий. Борщ нельзя было есть в кабинете: там картины, там книги. У Г. С. была небольшая, но замечательная коллекция: не говоря о Тышлере, в ней был и Чекрыгин, и Петров-Водкин. Бесспорной вершиной были картины ненецкого примитивиста Панкова. Библиотека была тоже небольшой… Он говорил о Прусте и, озираясь, снимал с полки Бергсона, говорил о Вагинове и показывал всю его трилогию. То «Столбцы» Заболоцкого, то «Город Эн» Добычина, то Н. Федоров, то «Опавшие листья», то Шестов, то «Египетская марка», то личные воспоминания о Малевиче или Филонове… Так любить литературу, философию, а пуще всего живопись, и писать то, что он писал? — не в этом ли заключался пресловутый сюрреализм Г. С.? — «Так думал молодой повеса», вполне утвердившийся в своем презрении к печатной советской продукции, раскалывая Г. С. на рюмочку.
Книжек он в руки не давал, но доверие его росло. «Только никому не говорите, — шептал он в дверях, вытирая платком лысину (он очень замечательно потел, когда волновался: потины проступали как редкий крупный град, и тогда особенно напоминал крупного круглого обиженного младенца), — вот моя первая книжка. Это опаснейший формализм. Это единственный экземпляр».
