Героям Советского Союза Захару Сорокину и Михаилу Девятаеву посвящаю
В середине дня пошел снег. Причудливые звездочки-снежинки, кружась в беспорядочном хороводе, мягко опускались на крыши домов, асфальтированную мостовую, на прихваченную первыми заморозками землю и тут же таяли, оставляя мокрые пятнышки-оспинки.
Было довольно холодно. Прохожие, одетые еще в демисезонные пальто, спешили, и лишь один человек, никого не замечая, стоял на набережной. Опершись спиной о гранитный парапет, он подставлял разгоряченное лицо падавшим снежинкам. Растаяв, они ручейками текли по его щекам, попадали в уголки глаз и рта. Время от времени человек смахивал носовым платком холодные ручейки и опять упрямо подставлял лицо навстречу освежающим снежинкам…
Павел Мальцев всего лишь час назад вышел из большого с колоннами дома, что находится на одной из центральных улиц города, и, тяжело опираясь на крепкую дубовую палку с резиновым набалдашником, направился сюда, на набережную, где он любил бывать в хорошие и горькие для себя минуты наедине о собой.
Павел стоял и затуманенными от слез главами смотрел на свою крупную широкую ладонь, в выемке которой покоилась золотая пятиконечная звездочка. На сверкающие грани звездочки медленно падали снежинки, делая ее еще трогательнее и нежнее, еще ближе и дороже сердцу.
- Ну вот и победила правда, вот и восторжествовала… - шептал Павел, глядя на свою награду. - Только малость поблекла, кажется, потускнела.
Поднес звездочку ко рту, дохнул на нее, осторожно потер рукавом пальто и опять зашептал:
- Нет. Это глаза мои потускнели. А она как была, так и есть - настоящий светлячок. Ишь, как играет!
Павел стал перекладывать звездочку с ладони на ладонь, любуясь, как она искрится при свете внезапно вспыхнувшего уличного электрического фонаря.
И в это время в отражении золотых лучиков звездочки, сверкающей то на правой, то на левой ладони, перед Павлом в одно мгновение, год за годом, промелькнула вся его жизнь - не короткая и не долгая, но сложная и трудная, будто горная дорога - с тяжелыми подъемами и стремительными спусками, с крутыми разворотами-виражами.
…Было это в октябре 1941 года. Молодой лейтенант Павел Мальцев вместе с Димой Соловьевым прибыли с Черного моря в Заполярье. На Юге они уже прошли боевое крещение - несколько раз схватывались с немецкими летчиками, прочувствовали, как в солнечном небе пахнет порох, как гремят пушки и стрекочут пулеметы. А здесь, на Севере, летчиков неприветливо встретила заполярная зима ядреными морозами, крутыми снежными зарядами и дикими норд-остами.
- Ну, кажется, влипли мы, Дима, - сказал Павел, высаживаясь из вагона на небольшой северной станции. - Загорать придется, а не воевать. Тут небось фронтом-то и не пахнет.
- Поживем - увидим, - бросил в ответ Дима, настроенный, как всегда, оптимистически. - Глядишь, и залетит какой-нибудь шалопай.
- А над Черным морем жарко, ребята дерутся день и ночь, а мы за «шалопаем» вдесятером гоняться будем, - с сожалением вздохнул Павел, забрасывая вещевой мешок за спину.
- Не ной раньше времени, - возразил Дима.
Они зашагали в сторону небольших домиков и землянок, примостившихся словно ласточкины гнезда на склоне горы.
Шли споро, молча, посматривали по сторонам, и оба думали о Крыме. Там, на Южном побережье, еще тепло. Павел вспомнил, как он несколько месяцев назад купался в Евпатории - изумрудная вода приятно освежала тело, он, фыркая от удовольствия, заплывал далеко в море и, распластавшись на воде, глядел в синь неба.
- Да, Дима, здесь, конечно, не Крым, - нарушил молчание Павел. - Березки-карлики да мох на склонах гор. Глаз остановить не на чем.
- Привыкнешь - расставаться не захочется, - ответил Соловьев.
- Нет, ты только вспомни, Дима, какие там, ну, скажем, сосны. Крымские сосны. Стоят, смотришь, где-нибудь на самой вершине горы, пустили свои могучие корни в земную твердь - и никакой ветер их не берет, ничто их не страшит. Горделивые и величавые. А секвойи. Да это же гиганты! Тысячелетия живут…
- Может, убавишь немного, - усмехнулся Соловьев. - Ведь я тебя знаю: ты любишь «заливать».
- Тысячелетия! В горах Сьерра-Невада есть секвойи высотой около ста пятидесяти метров, а толщина - ну прямо на коне вокруг не обскачешь. Двадцать метров. Каково? А живут они, товарищ Соловьев, хоть верь, хоть не верь, до пяти тысяч лет!
- Так это в Сьерра-Неваде, - не унимался Дима, - а в Крыму секвойи - вот как эти березки-карлики.
- Не скажи, товарищ Соловьев. Ты был в Никитском ботаническом саду?
- А что?
- Ну был, я спрашиваю?
- Был.
- И что же ты там увидел?
- Меня больше… бесстыдница занимала.
- Кто-кто?
- Бесстыдница, говорю.
- И как она, ничего? - Павел расхохотался.
- Оригинальна.
- Блондинка или брюнетка? - Мальцев перекинул вещевой мешок с одного плеча на другое.
- Шатенка.
- Стройна, изящна и бела?
- Да ты не ехидничай. Нежная такая. Я ее даже… погладил. Кожица у нее глянцем отливает, а толщиной - с папиросную бумагу…
- И она не отвернулась, когда ты ее того… гладил-то? - вновь засмеялся Павел.
