— «Унылая пора, очей очарование…» Классики — они такие романтики! Вот и Пушкин был таким же… Не вижу очарования в этом проливном дожде. На меня он навевает тоску и скуку!
Влад отвернулся от окна, но сначала опустил жалюзи. Андрей даже позы не сменил — как сидел в кресле нога на ногу, почитывая газету, так и продолжал сидеть. Разве что, потянулся к чашке и отхлебнул остывшего чая.
— Да-да, я знаю, что ты любишь осень, — усмехнулся Влад. — А вот я ее терпеть не могу. По мне, так уж лучше зима с трескучими морозами — она ведет себя честнее. И что ты там такого интересного вычитал, что даже с другом поговорить не хочешь?
Влад приблизился к приятелю и опустился в соседнее кресло.
— Статистикой интересуюсь, дружище, — выглянул Андрей из-за газеты.
— Статистикой чего?
На второй вопрос друг и по совместительству сослуживец отвечать не торопился. Он аккуратно свернул газету и положил ту на журнальный столик, а потом без тени улыбки посмотрел на Влада.
— Нашей статистикой — института брака. И знаешь, что? Она ужасна, дружище.
— Прямо ужасна? — усмехнулся Влад.
— Прямо ужасна. Больше половины браков заканчиваются разводами, — кивнул Андрей.
— Ну наешь… я тут точно не причем, — развел руками Влад.
— А кто причем? Это же твоя прямая работа. Именно твое отделение сочетает пары браком.
— Это просто работа, друг…
— Да понятно, что работа. И я тебя сейчас не осуждаю. Все мы стремимся повысить свои показатели, увеличить число брачующихся…
— Получить премию, — встрял в монолог друга Влад и для пущей важности выставил указательный палец.
— …Но, как же любовь? — пропустил Андрей его фразу мимо ушей. — В браке она обязательна!
— Я тебя умоляю! — возмутился Влад. — Откуда возьмется любовь, если куча народу женятся или по залету, или по расчету, или по еще какой-то другой необходимости? Какая там может быть любовь?
— Но так нельзя. Институт брака в один день может просто рухнуть. С людьми нужно проводить воспитательные работы.
— Издеваешься? — рассмеялся Влад. — Где я тебе возьму столько сотрудников? Мое отделение и так едва справляется с нагрузкой. Да и бывает, что двое любят друг друга, а через годы наступает осознание. И они понимают, что заблуждались или охладели… Или наоборот, если мы будем вмешиваться в отношения каждой пары, то мое отделение рискует остаться без работы.
— А то, что люди несчастны, тебе, значит, не волнует? — усмехнулся Андрей.
— Ну а почему это должно меня волновать? Как там говорится — стерпится слюбится? Ну вот… многие ведь притираются друг к другу. И вообще, я ухожу в отпуск! — счастливо потянулся Влад. — Кого-то назначат моим заместителем. Вот к нему и приставай.
— Значит, придется пристать к самому себе, — рассмеялся Андрей.
— Ты это о чем?
— На время отпуска Михаил назначил меня на твое место.
— Подожди-ка, — нахмурился Влад. — Он что, считает, что я плохо работаю?
— Нет. Он считает, что отдых пойдет тебе на пользу.
— Ну все, — совсем приуныл Влад. — Прощай моя премия. Ты же испортишь мне всю статистику!
— Зато я хоть кого-то сделаю счастливым.
Диана.
— Етишкин корень! Ольховская! Ну что вы творите?! — подтянутый пожилой мужчина снял очки, достал из нагрудного кармана щегольского бежевого пиджака платок и методично принялся протирать стекла, периодически увлажняя их собственным дыханием.
В просторном классе повисла тишина. Лишь легкое поскрипывание от трения платка о стекла нарушало ее. И из тщедушной груди мужчины изредка вырывались горестные вздохи. Настолько горестные, словно он понес тяжелую утрату. И на собеседницу он бросал жалостливо-укоризненные взгляды.
— Что вы исполняете, Ольховская? — уже заметно спокойнее, но не менее грустно поинтересовался он.
— Дон Жуан.
Невысокая девушка вытянулась перед ним по струнке, опустив и скрестив перед собой скрипку и смычок. Непослушные рыжие кудри нахально лезли в ее веснушчатое лицо, щекоча то. От этого курносый нос девушки слегка морщился. Она тайком сдувала пряди, невольно откидывая голову назад. На пожилого же профессора виновато смотрела серо-синими с зелеными прожилками глазами. Ей было очень стыдно! Просто ужасно! Но и ничего сказать или сделать в собственное оправдание она не могла.
— Вы играете пиццикато! — профессор поднял указательный палец.
К этому моменту очки уже вернулись на переносицу, а мужчина перестал близоруко щуриться.
— Пиццикато! — потряс он пальцем в воздухе, и получилось это у него довольно грозно. — А что такое пиццикато? Ответьте, Ольховская!
— Это такой прием игры на смычковых струнных инструментах, — заученно ответила девушка, виновато отводя взгляд от пылающего осуждением лица профессора.
— Это волшебство, Ольховская! — громыхнул, став неожиданно сильным, голос профессора. — Понимаете? Волшебство! Это то, что придает музыке таинственный прозрачный колорит. Это же музыка, Ольховская! Музыка, что создана ласкать и ублажать слух, а не травмировать его дилетантством. Что вы рвете эти несчастные струны, право-слово.
Профессор замолчал, явно ожидая ответа от провинившейся ученицы. Но девушка молчала. Да и что она могла сказать в собственное оправдание, когда была согласна с каждым словом обвинителя? Пиццикато всегда было ее самым слабым местом. На нем она спотыкалась чаще, чем на чем-то другом. Сейчас ей было ужасно стыдно, но и обидно одновременно. Стыдилась она недостатка таланта, несмотря на многодневные и утомительные тренировки. Сколько времени было потрачено на отработку техники игры, и все впустую. Она в очередной раз не оправдала ожидания профессора Измайлова — авторитетнейшего человека в их консерватории, настоящего скрипача-виртуоза и одного из самых любимых ее преподавателей.
