Роберт Хейсти
СЕДЬМОЕ ЧУВСТВО
>Иллюстрация Андрея БАЛДИНА
Мы отстегиваем ремни безопасности и блаженно откидываемся на спинки кресел. Я мечтаю о двух вещах: убраться подальше от серого дождливого чикагского неба и закончить доклад для совещания в Балтиморе. Но к тому времени, как мы достигаем полетной высоты, становится ясно, что надеждам не суждено сбыться. В облаках ни единого разрыва, и я уже понимаю: мой сосед, тот старик, что сидит у окна, трепач редкостный.
Я почти ожидал этого, когда он ввалился в салон, протянул посадочный талон блондиночке-стюардессе и сказал что-то такое, отчего у нее на щеках появились милые ямочки. Вероятно, подобное вам знакомо, если впереди не меньше пятнадцати пустых мест, но вы почему-то уверены: пассажир пройдет мимо каждого и с легкой улыбкой брякнется рядом с вами, хотя вы берегли это место для какой-нибудь Мисс Галактики.
Собственно говоря, он и не делает ничего, просто сидит на месте. Почему же я ни с того ни с сего на него уставился? При ближайшем рассмотрении он и не выглядит таким уж старым, скорее, замшелым. И настороженным. Короче, представьте себе бдительную черепаху, пристально взирающую на галопирующего в ее направлении щенка датского дога.
В ответ на мой взгляд он с ухмылочкой кивает:
— Много путешествуете?
— Не слишком, — неохотно бормочу я. — А вы?
— О, да, немало. Я постоянно в пути.
После этого он некоторое время сидит тихо, и я с возродившимся оптимизмом начинаю приводить в порядок заметки к докладу. Но Как только стюардесса приносит джин и тоник для него, водку с мартини для меня и слабый запах флердоранжа для нас обоих, он опускает спинку кресла и начинает:
— Да, — говорит он с некоторым нажимом, словно кто-то может усомниться в его словах. — Путешественник я бывалый.
И голос у него из тех, что кажутся ненавязчивыми, даже тихими, однако почему-то перекрывают рев двигателей. Трудно игнорировать такого человека. И я тут же, словно он Старый Мореход, откладываю свои бумаги и развешиваю уши.
— Вот что я скажу вам: когда всего за год побываешь в стольких городах, как я, все схватываешь на лету. И много чему учишься. Я когда-то прочел: «Вечный путешественник ищет предложения, неуловимые для описания. Слишком мимолетные для ответа. Он знает вещи, о которых другие не подозревают».
— Например?.
Да-да, я недоверчиво закатываю глаза к небу, подыгрывая ему. Но он не обращает внимания ни на меня, ни на мой вопрос.
— Сам я пришел к этому постепенно, — говорит он. — Бог знает сколько одиноких завтраков я проглотил, прежде чем понять себя. Тридцать лет такой жизни еще не утолили щемящей утренней тоски, раздирающей внутренности. Это самое одинокое время. Не ночь. По ночам люди тянутся друг к другу. Возникает ощущение уюта. Мы покорили ночь мягким электрическим светом и коктейлями. Старые путешественники собираются в тихих маленьких барах и коротают ночи. Мы много не говорим. Зачем?
Вечный путешественник замолкает и вытаскивает из кармана апельсин, безжалостно вонзая шишковатый палец в кожуру. Аромат напоминает о стюардессе, и я жалею, что не заказал две порции выпивки. Он предлагает мне дольку, и я невольно тянусь за ней, но меня останавливает его реплика.
— Эй! — восклицает он. — Это у вас от рождения?
— О чем вы?
— Три пальца!
Он перегибается через кресло, чтобы взглянуть на мою левую кисть.
— На каждой руке?
— Конечно.
— Да будь я проклят! И вам это не мешает?
— Нет.
— Что же, — смеется он, — раз вы не пианист…
— Мне, что называется, медведь на ухо наступил.
Наверное, не стоило этого говорить, потому что его взгляд немедленно перебегает на мои уши, и я вижу, как беззастенчиво он их изучает.
Он хочет сказать что-то еще, но почему-то отказывается от этой мысли.
— Черт, да будь я трижды проклят… — повторяет старикашка.
Я снова пытаюсь зарыться в бумаги, но это не так легко.
— Но вы-то, — говорит он, — тоже часто путешествуете. Неужели не замечали разницы в последнее время?
— Какой?
— Что-то словно носится в воздухе.
Я качаю головой, но не удерживаюсь от вопроса:
— И что же вы чувствуете?
Лучше бы я не спрашивал.
* * *
Не так давно я был в Новом Орлеане. Да, в конце лета, одной душной сырой ночью, когда воздух можно было мешать палкой. А мы сидели на веранде бара, слушая печальные гудки речных судов, пытаясь разогнать тоску спиртным, но вместо этого еще больше впадая в меланхолию.
За столом нас было четверо. Ролф Тернер и Билл Райан — точные мои копии, хотя, если приглядеться, не так уж мы похожи. Но у всех троих седеющие редкие волосы. Четвертого я видел в первый раз. Звали его Френком Берджестоном, и взгляд у него был какой-то пронизывающий. Высокий, ростом с Ролфа, только покрупнее и в идеальной форме. Лицо длинноватое, но не худое. Глаза за очками в роговой оправе горят энергией.
Все началось с моей реплики. Сам не пойму, почему я это сказал, но он словно с цепи сорвался.
— У меня такое странное ощущение, — сказал я, прерывая долгое молчание, тянувшееся с тех пор, как мы заказали выпивку, — будто что-то вот-вот должно случиться.
— Значит, и ты это чувствуешь, — сухо заметил Билл, закуривая сигарету.