Элизабет

Было воскресенье, время шло к полудню. Я вытащил шезлонг с веранды в дальний угол сада, почти к флагштоку, уселся в него и стал читать «Лунатиков». Брат с женой еще не вставали. Я периодически косился на окно их спальни, но оно было зашторено. Я добрался до сцены, когда Эш совращает матушку Хентьен, до того места, где она нехотя разжимает руку, выпуская полог, и Эш теснит ее в темную глубину алькова, к ее супружескому ложу; описание этого, по сути, изнасилования раззудило желание и во мне. Так что когда в этот самый миг в распахнутом окне спальни появилась Элизабет, жена моего брата, я сделал вид, что не заметил ее.

Вскоре она позвала меня за стол. Мы завтракали вдвоем — у Даниэля болела голова. Она сидела прямо напротив меня, и созерцание ее радовало меня сегодня едва ли не больше, чем накануне вечером, — отчасти это, видимо, надо списать на растревоженное книгой сладострастие. Она почти не поднимала глаз от тарелки, а стоило ей случайно повстречаться со мной взглядом, как она молниеносно потупила взор. В основном в попытках разрядить навязчивую тишину я позволил себе несколько вопросов того свойства, что уместно задать свояченице, с которой человек знаком менее суток, она отвечала с жаром, будто цепляясь за палочку-выручалочку. Но по-прежнему избегала встречаться со мной взглядом — так что ее смущение позволило мне беззастенчиво разглядеть ее. А то, что открылось моему взору, не могло не вызвать в воображении картин, прямехонько навеянных скорым и неминуемым падением матушки Хентьен в недрах алькова.

После завтрака я через весь город пошел навестить мать. Сынок, сказала она и потрепала меня по щеке. Она как-то усохла, от нее осталось одно воспоминание. Я впереди нее прошагал на кухню. Сел за стол. Ой, Франк, надо бы принимать тебя в гостиной, всполошилась она. Давай лучше посидим тут, хорошо? — сказал я. Она включила чайник и сказала: спасибо за все твои открытки, особенно за ту, из Иерусалима. Подумать только — мой сын побывал в Иерусалиме! И на Голгофе, конечно, тоже? Нет, сказал я, там я не был. Вот жалко! — ахнула она. Мы с папой часто говорили о том, что из всех мест на свете нам больше всего хотелось бы побывать в Иерусалиме, особенно на Голгофе и в Гефсиманском саду. Я ничего не сказал, но улыбнулся ей. Она поставила на стол две чашки и спросила, съем ли я кусочек кекса. Я ответил, что только позавтракал. Она скосила глаза на часы на полке у окна, потом спросила, как мне понравилась Элизабет. Очень симпатичная, сказал я. Тебе кажется? — сказала она, надо надеяться, ты прав. Что ты хочешь сказать? — спросил я. Не знаю, сказала она, по-моему, она Даниэлю не пара. Где ж такому пару взять! — сказал я. Ну-ну, сказала она, и больше мы об этом не говорили. И вообще не говорили. Я не видел ее два года; время и расстояние притупили мое неприятие ее, теперь оно ожило. Ты совсем не изменился, сказала она. Что есть, то есть, сказал я.

Я просидел у нее чуть не час; я виртуозно обошел все вопросы, в которых мы имели обыкновение расходиться, и визит уже почти сошел на нет в атмосфере согласия и примирения, как она сочла строго необходимым поведать мне, сколько и каких именно молитв она вознесла за мое возвращение к Богу. Я послушал какое-то время, потом сказал: мама, прекрати. Не могу, сказала она, и у нее заблестели глаза. Я встал. Тогда я лучше пойду, сказал я. В кого ты такой сухарь? — сказала она. Я? — переспросил я. Она проводила меня до дверей. Спасибо, что навестил меня, сказала она. Всего хорошего, мама, сказал я. Передавай привет Даниэлю, сказала она. А Элизабет? — сказал я. И ей тоже. Да хранит тебя Господь, сынок.

Я прямой наводкой отправился в вокзальный ресторан и взял две пол-литровые кружки. Раздражение улеглось. Затем прибыл поезд. Стоянка была минуты две, и, когда он уже отправлялся, из вагона спрыгнул Даниэль. Инстинктивно поняв, что я подсмотрел нечто, для моих глаз никоим образом не предназначенное, я резко отвернулся. Когда шум поезда стих, я снова повернул голову в сторону перрона. Он был пуст. Я еще посидел, допил пиво и рассчитался.

Когда я добрел до братниного дома, Даниэля там не было. Я сказал Элизабет, что мама передавала ей привет. Ты разве не встретил Даниэля? — спросила она. Нет, сказал я. Он пошел за тобой. К маме? Да.

Я взял в гостиной «Эша, или Анархию» и пошел в сад. Шезлонг стоял на солнце, и я перетащил его в тень, под яблоню. Элизабет с веранды спросила, не хочу ли я кофе, и скоро принесла его. Она была миниатюрная, ладная, и пока она шла ко мне по газону, я подумал, что ее легко носить на руках. Я рассыпался в благодарностях: спасибо, Элизабет, тысячу раз спасибо. Она улыбнулась и тут же ушла. А я остался думать о разнице между греховными помыслами и собственно действиями.

Полчаса спустя пришел Даниэль. Он переоделся в шорты и цветастую рубаху нараспашку, обнажившую его волосатую грудь, предмет моей былой зависти. Он откинулся навзничь на траву и прижмурился от солнце. Мы немного поговорили исключительно ни о чем. В соседнем доме женщина открыла окно, а потом спустилась в сад и села так, что я мог ее видеть. Даниэль рассказывал о своем коллеге, которого я, по его словам, знал и который недавно умер от рака прямой кишки. Соседка снова скрылась в доме. Я скучал. Потом сказал, что мне надо в туалет. Уходя, захватил с собой чашку из-под кофе. Элизабет не было ни в гостиной, ни на кухне. Я пошел наверх в свою комнату. В окно я увидел, что Даниэль встал, взял «Эша» и просматривает. Тебе Брох вряд ли глянется, подумал я. Из соседнего дома вышла женщина, я увидел, что она открывает рот, потом Даниэль подошел к забору. Я рухнул на кровать: дурак, ругал я себя, зачем я сюда приперся, как я мог забыть, насколько мы с Даниэлем разные! Я повалялся всего несколько минут, но, когда вернулся в сад, Даниэля там не было. Я сел в шезлонг и принялся за «Лунатиков». Потом решил перечитать ту жаркую сцену между Эшем и матушкой Хентьен, но в этот момент на веранде соседского дома показался Даниэль. Он перепрыгнул через ограду. Он был на кураже. Соседка попросила помочь передвинуть шкаф, сказал он и пошел мыть руки под краном в нижнем этаже. Пиво будешь? — крикнул он. Да, крикнул я. И отложил книгу на траву. Он появился с двумя банками пива. Элизабет нас покинула? — спросил я. Скоро появится, сказал он. Разлегся на траве и стал пенять мне, что я прячусь в тени. Я смолчал. Вот это жизнь! — сказал он. Я смолчал. Здорово, да? — сказал он. Да, да, согласился я. Появилась Элизабет, она шла вдоль западной стороны дома. Я вскочил. Сказал: садись, я схожу за стулом. Она сказала, что и сама может принести. Я сходил на веранду и вернулся со складным стулом. Она все стояла. Спасибо, сказала она. Видала, какой джентльмен мой братишка? — сказал Даниэль. Да, откликнулась она. И села так, чтобы видеть и меня, и Даниэля. Я просто хотел произвести на нее впечатление, сказал я. Нет, ты слышишь, Элизабет? — сказал он. Слышу, сказала она. В детстве ты любил заявиться домой с букетом полевых цветов для мамы, помнишь? — спросил Даниэль. Я этого не забыл. Но сказал: нет, такого я не помню. Не помнишь? — сказал Даниэль. Матушка, конечно, расплывалась: уси-пуси, мамин мальчик, нередко тебе перепадал кусок булки, щедро посыпанный сахаром. Как-то я вышиб его у тебя из рук и затоптал в грязь под лестницей, помнишь? Нет, я вообще ничего из детства не помню, сказал я. Да тебе было лет семь, если не восемь, сказал он. А я тоже почти ничего не помню из детства, сказала Элизабет. Даниэль хохотнул. Почему ты смеешься? — сказала Элизабет. Да так, сказал он. Элизабет повесила голову, уставившись в колени, глаз мне было не видно. Вдруг она резко мотнула головой и встала. Вот, мне надо… — сказала она. И ушла. Я закрыл глаза. Даниэль молчал. Я думала о том, как он переиначил историю про булку: он успел сожрать не меньше половины, прежде чем я исхитрился отобрать и уронить в грязь. Я открыл глаза и взглянул на него, от вида его волосатой груди мне стало малость не по себе. Он лежал и шлепал узкими губами, потом сказал: ну и как она тебе? Нравится, сказал я. Он сел, отпил глоток, потом снова лег и стал смотреть в небо, все молча. Я поднялся и пошел по газону к аккуратной грядке, где росли салат, лук и сладкий горошек. Я подумал: вряд ли я продержусь целую неделю. Я выудил плеть гороха, и Даниэль крикнул: здорово Элизабет играется в натуральное хозяйство? Я выел все стручки с этой плети, вернулся к Даниэлю и сказал: я всегда мечтал развести огород, чтоб там росли горох, редиска и репа. Тогда Элизабет, сказал он, просто находка для тебя. Ты хочешь пристроить ее в хорошие руки? — сказал я. Он воззрился на меня: ты что хочешь сказать? Шутка, сказал я. Он не сводил с меня глаз, потом лег на спину и прикрыл их. Я сказал, что должен сочинить письмо, взял книгу и ушел от него. Я столкнулся с Элизабет на лестнице на второй этаж. У тебя чудесный огород, сказал я. Правда? — вспыхнула она. Да, я подъел горох. Она стояла ступенькой выше и смотрела на меня в упор, ее не тяжело носить на руках, снова подумал я. Ешь сколько хочешь, сказала она. Спасибо, сказал я. И отвел глаза. Элизабет пошла дальше вниз по лестнице. Зря я так быстро закруглил беседу, пожалел я. Поднялся к себе и брякнулся на кровать.