Стива Орленин, тяжело переводя дух, вбежал на площадку третьего этажа и с нервной поспешностью нажал кнопку электрического звонка.
— Мама еще не вернулась? — бросил он дрожащим голосом, отворившей ему двери, франтоватой горничной Луше.
— Барыня на репетиции, — отвечала та. Стива сбросил пальто, сорвал фуражку и прошел в свою комнату.
Все здесь было по-старому, как и три часа тому назад, когда он выходил отсюда, то же радостное апрельское солнце смело врывалось в его окно, те же золотые лучи играли на портьерах и мебели, и, кажется, та же самая птичка, бившаяся утром о переплет оконной рамы, распевала теперь, сидя на ветке черемухового дерева.
Все то же. Все по-старому и в этой маленькой комнатке, и в остальном громадном мире, но он, Стива, уже не тот, что был и вчера, и сегодня, и три часа тому назад. Еще сегодня утром, он забегал к ней, в её комнату, где она нежилась, отдыхая в своей нарядной постели, после утомительно затянувшегося вчерашнего спектакля. Еще сегодня, перед уходом в гимназию, он нежно целовал её правдивые, чистые глаза, — «фиалки», как их называли в театре. И она, смеясь, рассказывала ему о закулисных интригах, бессильных повредить её недюжинному таланту, и при этом копировала своих врагов и соперниц по театру, забавно гримасничая своим прелестным, молодым, так чудесно сохранившимся, для её лет, лицом.
И Стива смеялся, и она смеялась — и обоим было «до глупости весело», как она сама выражалась, и, казалось, что ничего большего не требуют они оба от жизни — ни он — нескладный, высокий, белокурый юноша, ни она — его чудесная красавица-мать, с её глазами-фиалками и золотою по пояс косой.
Но то было утром, когда он был счастлив своим неведением…
Теперь — другое….
Теперь и Стива не тот, что был раньше, и самая жизнь не та уже, какою была до сих пор.
И его мать — не то, что он думал.
Его мать лгала ему целую жизнь, лжет теперь и будет лгать всегда, постоянно, — лгать своими великолепными, не то синими, не то лиловатыми глазами, действительно, напоминающими цветом лесные фиалки, лгать этим звонким, беспечным смехом, лгать всем своим обаятельным существом, таким прекрасным и таким порочным! Недаром же он инстинктом предчувствия презирал ложь с самого раннего детства и сторонился её, как может только сторониться ребенок всего безобразного, мрачного и гадкого. Он не чувствовал, что ложь была так близко! Она лгала, — а он ей верил!
Да разве он мог не верить ей? Той, которая с такой любовью склонялась к его изголовью, которая своими нежными, душистыми ручками меняла компрессы на его голове во время болезни и просиживала с ним долгие ночи, помогая ему готовиться к экзаменам, несмотря на то, что уставала за вечер в театре до полусмерти, играя первые роли, требующие расхода нервов и сил.
Мог ли он не любить ту, от которой не видел ничего, кроме ласки, поддержки, заботы и утешения?
И она — лгунья!
Она — его Мария Шотландская, его Юлия, Луиза, Корделия и Дездемона — все женские типы классической трагедии, так мастерски воспроизведенные ею!
И как он гордился её талантом, её красотой, её властью над толпою, носившей ее на руках!
И все это разом рухнуло и развеялось, как дым.
Зачем он не умер тогда в горячке, когда её нежная рука заботливо меняла компрессы на его пылающей голове?
Тогда бы, задыхаясь от близости смерти, он все-таки был бы счастлив сознанием того, что его мать, его гордая красавица-мать — олицетворение правды и чистоты, что дела и поступки её также прекрасны и светлы, как светло и прекрасно её молодое лицо. И чтобы никто не смел сказать, что она позорит его имя, что она далеко не тот дивный, высоко стоящий на своем пьедестале идеал, каким создал ее в своем воображении он, Стива…
С тех пор, как он себя помнит, в их гостиной всегда толпились гости.
Это объяснялось тем, что его мать — актриса, а каждая актриса должна искать общества. «Публика, знакомства более создают успех, нежели талант», — таков современный девиз сцены, и Варвара Александровна Орленина твердо придерживалась его.
Гости толпились у них с утра до ночи, ели, пили, веселились и ухаживали за его матерью. Не мудрено, что Стива, привыкши видеть мать, окруженной тесной, раболепной толпой, с детства уже представлял ее в образе какой-то девственной и чистой богини, чуждой дурных мыслей и дурных деяний…
Девственной и чистой!.. И он мог верить в это!
Чего бы, кажется, он не дал теперь, чтобы вернут прежнюю веру и уважение к ней..
О, как он был счастлив в своем неведении до сегодняшнего дня! И вдруг сегодня… Сегодня он узнал эту жестокую, мучительную правду о своей матери.
Он и красивый, блестящий старшеклассник, князь Рамчадзе, поссорились сегодня при встрече в гимназии, куда Стива ходил готовиться, совместно с другими, к предстоящему завтра экзамену геометрии.
Ссора началась из-за пустяков… Рамчадзе запоздал; Стива торопился домой и настоял, чтобы Рамчадзе не ждали. В самом разгаре занятий, Рамчадзе пришел в класс и вломился в амбицию, что его не подождали. Стива, шутя, заметил, что «семеро одного не ждут». Заносчивый князек вспыхнул и надменно заметил:
— Смотря кого… Иного одного и семеро могут подождать.
